— Вы знали, что на завтрак я люблю яйца пашот, жареный бекон и пью теплый шоколад с клубничным джемом? Клубничный джем я люблю больше всего на свете. Вы знали об этом?
Господи, она заметила! Эрик был поражен. Она не заметила самого главного в день свадьбы, а эта мелочь не ускользнула от нее. Но, черт побери, она ведь была его женой. И предугадывать ее желания было его долгом. Чего еще она ожидала от него? Что он совсем позабудет о ней и спокойно довезет до Эдинбурга? В последнее время она выглядела такой несчастной, будто жизнь безвозвратно покидала ее, поэтому ему захотелось хоть как-то порадовать ее.
И уже не думал, что она когда-нибудь обратит внимание на его поступки.
И все же она заметила.
Это почему-то отдалось в груди глухой болью. Не такой невыносимой, но эта боль не сводила с ума. Не терзала, как прежде.
Откинувшись на спинку сиденья, Эрик внимательно смотрел на нее, не представляя, какого ответ она ждёт.
Он вспомнил день прогулки по Гайд-парку. То, с каким радушием и легкостью она общалась с ним. С какой головокружительной щедростью и теплотой делилась с ним своими воспоминаниями, своими мечтами, несбывшимися надеждами. Было в этом столько сокровенного смысла, нечто столь бесценное, что он ни на что не променял бы ни одно мгновения того дня.
Но сейчас, глядя ей в глаза, Эрик вдруг с горечью осознал, что она никогда больше не посмотрит на него так, как смотрела в тот день. Открыто и искренне, с какой-то пугающей доверчивостью, когда пожелала рассказать ему о газете, в которой увидела Бетховена с букетом ландышей.
«Для меня этого недостаточно…»
Для него было достаточно уже то, что она появилась в его жизни. Достаточно того, что пока она находилась рядом с ним, толстые стены мира не обрушивались на него.
И внезапно Эрик ощутил потребность ответить ей так же искренне. Как это делала она.
— Знал.
Глаза ее расширились от удивления, граничащего с изумлением. Поразительно, но она действительно не ожидала, что он ответит. Ответит искренне.
— Знали? — выдохнула Клэр, отпустив края шали.
Эрик устало вздохнул, поборов желание провести ладонью по голове.
— Да, знал.
— Но откуда?
Вероятно, ей даже в голову не пришло то, что он мог бы позаботиться о ее завтраке, но чего она ожидала от него?
И почему, ради всего святого, почему она смотрит на него сейчас так, будто это имело для нее значение?
— Мне сказали, — вновь ответил Эрик предельно честно, не понимая, для чего это делает.
И для чего ей эти ответы.
— О, — прошептала Клэр, нахмурив брови, а потом вновь опустила голову и сжала края шали.
Такая одинокая, такая хрупкая, до боли прекрасная. И запретная…
Ему больше нечего было сказать. И нечего добавить. Не сегодня. Не сейчас. Возможно, никогда. Ведь ей этого не нужно было знать.
Не в силах больше смотреть на нее, Эрик отвернулся, поднял руку и обнаружил, что все еще держит газету. Он развернул страницы, оторвав взгляд от дороги, которая еще ближе приближала свободу Клэр.
И его конец.
— Что пишут в газетах? — раздался ее тихий, неуверенный голос, в котором прозвучала нотка отчаяния.
Будто она не хотела этой тишины. Будто цеплялась за любую возможность, чтобы отдалить молчание. Побороть тишину. Да, только у Клэр была возможность сразиться с тишиной. Перед глазами снова встал образ улыбающейся девушки, которая с таким живым интересом общалась с ним на прогулке, задавая многочисленные вопросы. Девушка, которую он так отчаянно хотел увидеть вновь.
Было безумно тяжело вспоминать тот день. Эрик не мог сейчас говорить. Что-то сжимало ему горло. Что-то сильно давило на грудь.
Вместо ответа, он вытащил пару листов газеты и протянул ей в надежде, что это займет ее.
Какое-то время она молча изучала содержимое газеты, а потом снова раздался ее голос, но на этот раз такой потрясенный, что он тут же опустил газету.
— Ландыши? — спросила она так, будто впервые слышала это слово.
Эрик нахмурился.
— Что?
Она подняла к нему газету.
— Собор святого Павла… он был украшен ландышами?
Эрик опустил глаза, а потом с ужасом заметил, что случайно отдал ей светский раздел, где было написано об их свадьбе:
«Грандиозная свадьба графа Бедфорда и дочери маркиза Куинсберри.
Невеста была настолько взволнована, что на ней лица не было. Сложно сказать, насколько счастлива она была, учитывая поспешность этой свадьбы, которая закрепила многолетнюю любовь молодых. Сложно так же угадать, по какой причине весь собой Святого Павла был украшен не розами, лилиями или орхидеями, а простыми белыми ландышами…»
Эрик вновь заглянул ей в глаза. И ему очень не понравилось то, как она смотрела на него на этот раз. Ему вдруг стало невыносимо больно от этого взгляда. В ее глазах застыли изумление, негодование и какая-то тайная мука, которая делала всё это особенным. Значимым. Будто для нее было важно то, чем украсили собор.
Собор действительно украсили ландышами по его велению, и когда маркиза Куинсберри, узнав об этом, приехала к нему, чтобы вразумить его, Эрик спокойно дал понять матери Клэр, что никаких других цветов не потерпит. Потому что… потому что у него была «аллергия» на все остальные цветы!
Потому что, черт возьми, он надеялся хоть бы так порадовать Клэр. Но она ничего этого не заметила. Эрик сокрушенно покачал головой. В тот день она вообще ни на ничего не обращала внимания, ничего не хотела, потому что продолжала любить другого… Как и сейчас. Мысль об этом причиняла почти обжигающую боль. Эрик очень старался не думать об этом, но в последнее время невозможно было игнорировать то, что он однажды так беспечно проигнорировал. То, что привело к таким печальным последствиям.
Боль боролась в нем с гневом, разрывая его на части. Будь все проклято, но он действительно добивался не этого!
День их свадьбы… День, который мог бы стать особенным днем. День, с которого началось окончательное падение мира.
— Почему это вас так удивило? — почти ледяным тоном спросил он, начиная задыхаться.
Черт побери, было безумием приходить к ней. И тем более оставаться здесь. О чем он только думал, ведь прекрасно знал, что пребывание рядом с ней ничего хорошего не принесет ему. Им обоим!
Клэр вздрогнула от его тона. Сжав руки, она всё же смело встретила его взгляд. Почти так же, как смотрела в их брачную ночь, с молчаливым вызовом давая понять, что не покорится.
— Я была уверена, что собор украшали белыми розами и лилиями. Мама часто говорила, как сама выбирала цветы.
