Глава 19
Бог дает ей другое тело – мол, одевайся,
Подбирай свои сопли и уходи
В. Полозкова
В коридоре пахло сыростью и гнилью. На истрескавшейся плитке пола темнели пятна разлитого кем-то кофе, из разбитого окна тянуло апрельским воздухом – отрезвляющим, свежим. На грязном подоконнике кучками скопился не попавший в банку пепел. Не замечая этого, Гоша держался за подоконник руками и с виноватым видом смотрел в окно. А я старательно сдерживала себя, чтобы его не ударить.
Егор стоял у лестницы и не спускал с меня взгляда. Гоша изредка на него косился, но сразу отворачивался, делая вид, что его нисколько не интересует моя охрана.
– Ну? – наконец, не выдержала я, тщетно прождав несколько минут его оправданий. Хотя что может оправдать предательство? Благая цель? Ха!
– Я подумал… они сказали… – промямлил Гоша и замолчал.
– Кто – они? И что сказали? Давай по существу!
Злость закипала медленно, поднимая со дна души мелкие пузырьки раздражения. Они выплескивались из меня едкими словами и рваными выдохами. И надо бы себя контролировать, но… не получалось. Совсем. Я оглянулась на Егора в поисках поддержки, он покачал головой, и я несколько раз глубоко вдохнула. Похоже, не такие уж мы и разные. Зато получается друг друга успокоить.
– Я услышал, что отец напал на тебя, – тихо сказал Гоша и потупился. – В совете смеялись, что нельзя верить донору дикого, что скорее всего ты сама… Ты знаешь, отца там все любят…
Почти все.
– Он бы выпутался, как всегда. Перевернул бы факты, как ему удобно, и избежал суда. А потом вернулся бы и убил… ну тебя…
– И ты постарался, чтобы я выжила, – съязвила я. – Какая забота!
– Не только ты. Ходят слухи, что папа… экспериментирует… со снами. – Он поднял на меня робкий взгляд и вздохнул. – Мне снится… всякое. И я боюсь.
– Что снится? – нахмурилась я.
– Кто-то приходит ко мне в сны. Говорит… Побуждает делать… плохое. Иногда мне кажется, я с ума схожу.
– И этот кто-то…
– У него нет лица, – признался Гоша. – Вернее, оно… спрятано под капюшоном.
Приехали… Это что ж получается? К Гоше приходит мой личный маньяк? Или же он сам – маньяк, а все это выдумывает, чтобы замести следы?
– И что он хочет от тебя? – спросила я глухим, шелестящим голосом. Дышать стало тяжело, воздух царапал горло на входе. И от накативших эмоций замутило. Я не заметила, как Егор оказался рядом, поддержал. Чем заставил Гошу несколько смутиться.
– Я не помню… всего. Иногда он убеждает, что я избранный, что мне суждено вершить великие дела. Но я думаю, он просто издевается, потому что… – Он замолчал и улыбнулся как-то виновато, с горечью. – Ну какой из меня избранный?
И в самом деле, какой? Однако мания величия – болезнь, умеющая убеждать. И верить Гоше нельзя, однако… любопытство. Оно, поговаривают, убило кошку, но когда меня останавливали кошачьи трупы? К тому же, шанса понять, что же Гоша чувствует на самом деле, может больше и не представиться. Пока рядом Егор, нужно ловить момент. Играть. Провоцировать. Хитрить. Эту способность я прокачала еще в юности. Стрикса обмануть непросто, однако возможно. Стрикс мыслит категориями эмоций, но эмоцию ведь можно и подделать. Нужно лишь научиться актерскому мастерству.
– Ко мне он тоже приходит, – сказала я тихо и взгляд опустила в пол. Заставила себя вспомнить. Холодная поверхность металлического стола, жесткость стальных наручников, стыдливая память под опытными руками ментального хирурга. Омерзение.
Рука Егора с силой впилась в плечо, но я отрешилась от боли. И когда подняла на Гошу взгляд, глазам было горячо от накативших слез.
– Это он, – с уверенностью сказал Гоша. – Отец.
Я покачала головой.
– Зачем это Виктору? Сам подумай, если бы я ему мешала, он бы просто убил. Как остальных. Мучить тебя – вообще бесчеловечно. К тому же, мотива нет.
– Он просто псих!
– Виктор-то? Сам в это веришь?
Молчание. Замешательство минутное, и мне оно видится изощренной ложью, сценкой, разыгранной лично для меня. Тень задумчивости на некрасивом, забрызганном красными пятнами лице выглядит спланированной. И если так, то актер из Гоши действительно неплохой.
– Я… не знаю…
– Он твой отец, – не сдавалась я. – Каким бы он ни был, Виктор заботился о тебе. Любил…
Ложь. И фальшь слышна даже мне, уверенность в глупости сложно сыграть. Палец Егора успокаивающе скользит по плечу, и даже в этом жесте я чувствую упрек: оступилась. И, чтобы хоть как-то исправить ситуацию, поспешно добавляю:
– Старался любить.
– Я думал, он любил тебя, – хмурится Гоша, в его словах скользит не завуалированная обида. Обида на меня. Обида – неплохой мотив. Сильный.
– Я тоже, – говорю примирительно, хотя понимаю: это ничего не исправит. Если Гоша – убийца и, тем более, если нет. – Ошибалась.
– То есть ты веришь, что это он… убивал? – воодушевился он.
Я покачала головой.
– Нет. Не верю. Неумение любить не делает человека убийцей. Ты должен помочь ему, Жорж. Ради себя и ради матери.
– Ей без него лучше! – резко огрызнулся он, подался вперед, вскинулся, будто готовился к нападению. И Егор прижал меня к груди, защищая.
– Так это месть? – не сдавалась я. – Слишком жестоко, тебе не кажется, судить за равнодушие?
– Не лезь в нашу семью! – рявкнул он, и я вздрогнула. Буквально влипла в Егора, и испуг выплеснулся наружу, как вода из переполненной банки. Гоша подался вперед, впитывая его, словно губка. На лице застыло выражение блаженства, омерзительное, дикое.
– Тронешь ее, убью, – спокойно сказал Егор, и Гоша очнулся. Отшатнулся в ужасе. А затем бросился к лестнице, и через секунду его и след простыл.
– Похоже, ничего не вышло, – констатировала я факт, и из горла вырвался нервный смешок.
Меня трясло, остатки испуга выходили истерикой. Мир вокруг казался жутко недружелюбным, даже враждебным. Не хватало еще паранойи.
– Возьми, – сказала я Егору. – Все равно пропадает.
Когда я предлагаю, он всегда смотрит недоверчиво, словно пытается уличить в подвохе. И хмурится. Хочется протянуть руку и разгладить складку между бровей, хотя она ему, бесспорно, идет. Сдерживаюсь то ли из невесть откуда взявшейся робости, то ли от нежелания разрушить момент. Таких моментов в моей жизни было немного – по пальцам можно пересчитать. Хотелось добавить к списку еще один. Жар в груди душит, мешает дышать. Или это всплеск фона донора? Впрочем, какая разница… Подумаю потом.
Секунды тянутся жвачкой, прежде чем Егор принимает предложение. Когда он касается моей ладони, из груди у меня вырывается глухой стон. Как же все-таки тяжело быть донором. Чувствовать, проживать каждый момент, будто ходишь по острому лезвию босиком. И понимать: ты ни черта больше не контролируешь.
