Здесь, в Куско, гораздо сильнее, чем в Антаваре, ощущался уровень развития древней цивилизации. И опять, уже в который раз, сердце мое заполнила горечь — испанцы безвозвратно разрушили мощное и очень мудро устроенное государство.
Губернатор города, сеньор Франциско Мальдонадо, принял меня с почестями. Я рассказал ему, как тринадцать лет назад прибыл в Вест-Индию, чтобы стать миссионером, как попал в плен к индейцам и провел там долгие годы. Дон Франциско поселил меня в своем доме и даже устроил в мою честь прием, на котором я познакомился с местной знатью. Нечего и говорить, что еще до этого я привел себя в порядок: остриг бороду и волосы, сменил сутану, но вернуть потерянных лет, увы, не мог. Взглянув в зеркало, я поразился — на меня смотрело загорелое лицо старика, испещренное глубокими морщинами.
Из бесед с губернатором и другими испанцами я постепенно узнавал «новости». Оказалось, еще десять лет назад, в сороковом году, Португалия обрела независимость от Испании, а бушевавшая в Европе война закончилась совсем недавно, в сорок восьмом. Папа Урбан VIII, сыгравший столь горькую роль в моей судьбе, скончался в сорок четвертом, а мой друг Роберто Бантини — в сорок шестом.
Я чувствовал себя дикарем, проведшим вдали от цивилизации целую вечность. За это время произошло множество важных событий, было сделано немало открытий, сменилась мода. Меня не покидало ощущение, что двенадцать лет я просидел в тюрьме.
Но теперь плен был позади, и я вел приятнейшее существование в доме губернатора. Знакомясь с новыми людьми, я неспешно присматривал жертву, в которую мог бы переселиться, как вдруг случилось событие, изменившее мои планы.
Однажды днем в дверь моей комнаты постучал лакей и с поклоном сообщил, что дон Франциско желает меня видеть. Не мешкая, я отправился к нему и в кабинете губернатора застал дворянина лет двадцати пяти. Раньше я его не встречал и терялся в догадках, зачем меня позвали.
В ответ на мое приветствие дон Франциско весьма холодно поклонился и представил незнакомца:
— Дон Хуан Мальдонадо, мой племянник.
Молодой человек, едва кивнув, настойчиво сверлил меня взглядом. Молчание затягивалось. Наконец губернатор откашлялся и начал:
— Сеньор Надь…
Я был поражен. Никогда ни он, ни кто-либо другой в Куско не называл меня по фамилии. Обычным обращением были слова «святой отец». И потому я сразу же почувствовал, что над моей головой сгущаются тучи.
— Полтора года назад дон Хуан вместе с другими аделантадо исследовал сельву вдоль берегов Мадре де Диос. Их отряд атаковали индейцы, во главе которых стояли вы, сеньор Надь. Тридцать четыре испанца были убиты по вашей вине, и лишь моему племяннику удалось скрыться. На днях он вернулся из очередного похода и узнал вас на вчерашнем рауте.
Я попытался изобразить возмущение.
— В каких страшных делах вы обвиняете меня, ваше сиятельство. Клянусь кровью Христовой…
— Довольно, святой отец, — перебил дон Хуан. — «Вперед! Ни один не должен уйти!» — разве это не ваши слова?
И тут я все понял. Действительно, в пылу боя, наслушавшись разговоров аделантадо, я случайно перешел на испанский, и Сампа Анка потом об этом говорил. Проклятье! Как я мог так ошибиться!
Должно быть, я побледнел или как-то еще себя выдал. Но если до этого момента губернатор, может быть, сомневался, не ошибся ли племянник, то теперь на его лице отразилась настоящая ненависть.
— Чтобы вы знали, святой отец, — процедил он, — в том бою погибли два моих брата. Впрочем, еще неизвестно, действительно ли вы священник. Ведь тогда на вас была индейская одежда, не так ли?
Отрицать было бесполезно. И объяснить причину своего поступка, не открыв правды о рудниках, я не мог. Поэтому, краснея и бледнея, молча стоял под их презрительными взглядами.
Вдалеке послышался колокольный звон. Доктор Голд тяжело вздохнул.
— Вам пора, Джон?
— Нет-нет, не волнуйтесь. Ничего страшного, если я немного опоздаю.
— О том периоде своей жизни мне осталось рассказать совсем немного. Естественно, испанцы не простили мне убийство тридцати четырех соотечественников. «Сокровища» мои — монета, крест и кольцо — остались в шкатулке в доме губернатора, куда я положил их, как только у него поселился. Меня же посадили в крепость, и через некоторое время приговорили к казни. Обвинение было столь серьезным, что даже собратья-иезуиты не рискнули заступиться за меня.
В ночь перед казнью мне приснился сон. Он перекликался с реальностью — во сне меня собирались повесить. Прочитали приговор, подвели к раскидистому дубу, на самой толстой ветке укрепили петлю и надели ее мне на шею. Но за мгновение до того, как ноги мои лишились опоры, я успел коснуться листвы и прошептать магическую фразу. И тут же стал деревом. Палачи разошлись, а я остался стоять, привязанный корнями к земле. Знаете, удивительное ощущение, когда, с одной стороны, ты вроде бы бессмертен и всесилен, а с другой — ничего не можешь изменить. День за днем в облике дуба я стоял и ждал, когда какой-нибудь усталый путник захочет отдохнуть под моей кроной, дабы переселиться в него. Я призывно махал ветвями, пытаясь показать проходящим мимо людям, как хорошо им будет в тени моей листвы, но никто не желал останавливаться. Если б вы знали, Джон, какое чувство безысходности охватило меня, и с каким облегчением я проснулся!
— Да уж, — улыбнулся викарий, — весьма необычный сон… для обычного человека.
— Вы правы, я не такой, как все. И, боюсь, осознание этого повредило мой разум.
— Ну что вы, Майкл, не говорите так. Расскажите лучше, что произошло наяву.
— Меня казнили в феврале 1651 года. Я шел к помосту, на котором ждал палач, и лихорадочно оглядывал толпу, выбирая, в кого можно переселиться так, чтобы не случилось скандала. Ведь душа человека, тело которого я займу, окажется в моем теле, и он тут же поднимет шум, возможно, обвинит меня в колдовстве… Бог знает, чем это могло бы кончиться.
На небольшом возвышении напротив помоста, на высоких стульях, похожих на троны, сидели дон Франциско и его супруга, донья Каталина. Последний раз я видел ее около месяца назад, и тогда она была в положении. Сейчас же было заметно, что сеньора уже разрешилась от бремени. Подле нее стояла дородная женщина, вероятно, кормилица, с ребенком на руках, и донья Каталина время от времени поправляла ему чепчик и одеялко. Было совершенно очевидно, что она — мать младенца.
«Лучше и придумать нельзя, — радостно подумал я. — Новорожденный не поднимет шума, а я стану сыном губернатора».
Конечно, будь у меня выбор, я предпочел бы переселиться в тело юноши лет восемнадцати-двадцати, но в имевшихся условиях младенец был идеальным вариантом. Правда, до него нужно было еще добраться, потому что женщина-кормилица стояла на пол-эстадо выше меня.
Проходя мимо возвышения, на котором располагалась семья губернатора, я повернулся к нему, словно собираясь ему что-то сказать. Сопровождающие меня стражники ничего не заподозрили и остановились. И тут я вскрикнул, схватился за сердце и рухнул к ногам кормилицы. Падая, вцепился в ее платье, словно со мной случилась судорога, и резко дернул вниз. Все произошло буквально за секунду, и среагировать никто не успел. Служанка, едва не выронив младенца, наклонилась, и я смог его коснуться и мысленно произнести: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». Привычный туман перед глазами, головокружение — и вот я, крохотный кулек, уже нахожусь на руках у кормилицы. А священник, которым только что был я, лежит у ее ног и орет в голос.
