– Ну уж прямо как бог, – ворчал Якобсен. – Протестировать всех этих богов двойным слепым методом. Записать бы их всех на диски анонимно и дать прослушать экспертам вперемешку, чтобы никто не знал, кого он слушает, чтобы без этой, как она называется, магии имени… Если в бизнесе магия бренда – это восемьдесят процентов успеха, то почему в искусстве должно быть иначе? Это ведь, господин фон Зандов, тоже бизнес. Продажа своего товара. Посмотрел бы я на этих богов! – недобро ухмылялся Якобсен.
Дирк еще более почтительно возражал, что такие опыты неоднократно производились и, пусть это вам не покажется удивительным, тот самый виолончелист всегда выигрывал. Очевидно, в нем что-то на самом деле есть, не только имя и слава.
– Имя и слава возникают из успеха, – уверенно говорил Дирк фон Зандов, – а не наоборот.
– А иногда и наоборот, – упрямился Якобсен. – Я не имею в виду именно этого конкретного виолончелиста, по совместительству дирижера пяти оркестров. Может, он как раз и бог, бог ему в помощь, но в других случаях… Не знаю, не знаю!
Глава 9. Шесть вечера. Коллекционеры
Либкин завидовал русскому режиссеру. Завидовал из-за его денег. И даже не просто из-за денег. Если уж все посчитать, то режиссер был не такой богатый, как Либкин. Но Либкин при этом думал, даже уверен был, что он свои миллионы заработал честно, а режиссер украл, сжульничал. В общем, намухлевал. Либкин как-то вечером рассказал это Дирку. Дирк отметил про себя, что примерно то же самое и про Либкина, и про режиссера говорил ему Ханс Якобсен. Правда, Якобсен осуждал обоих.
Дирк помнил, как он тогда удивился. Такой богатый человек, как Якобсен, ну просто невероятно богатый, завидует обыкновенным, можно сказать, рядовым миллионерам. Кстати говоря, именно Якобсен объяснил ему наглядно, чем миллионер отличается от миллиардера.
– Миллион долларов, дорогой господин фон Зандов, это всего лишь десять тысяч стодолларовых банкнот. А что такое десять тысяч стодолларовых банкнот? Если их рядком выложить на тротуаре? Ну взять пачки денег и положить одну за одной, на ребро, естественно. Получится всего лишь метр, то есть один длинный шаг. Вот этот шаг. – И Якобсен в странном энтузиазме поднялся с кресла, провел кончиком туфли невидимую черту на ковре и размашисто шагнул. – Понятно? Один шаг, один метр. А миллиард – это тысяча миллионов, то есть километр, вы чувствуете разницу между метром и километром? Представьте себе, что вы на улице, – вдохновенно говорил Якобсен. – Вы стоите на углу, а где-то там, впереди, шпиль собора. Вы делаете пять шагов – и это ваши пять миллионов, а добраться до собора – это пять километров, потому что он на другом конце города, только шпиль торчит. Пять километров пешком, полтора часа шагать. И это мы говорим об одном миллиарде, о мелком миллиардере, владеющем всего лишь одним миллиардом. Сравните его с мелким миллионером, у которого один или два миллиона… Честно вам признаюсь, – продолжал Якоб-сен, – в нормальной жизни, не на съемках нашего фильма, а в повседневной реальности миллионеры и миллиардеры вообще не встречаются друг с другом. Вот миллионеры и просто богатые или даже обыкновенные обеспеченные люди – сколько угодно. Потому что разница между какими-то несчастными ста или двумястами тысячами долларов и миллионом – крохотная, руками пощупать можно и оценить взглядом. Как двадцать крон и сто крон. А миллиард – это ой-ой-ой. Миллиардеры живут отдельно. У них отдельный мир. Самолеты, яхты, поместья, о которых простые миллионеры и не знают, где они находятся.
Дирк подумал, что он, наверное, так никогда и не узнает, как по-настоящему Якобсен живет у себя дома. Поместье не в счет. Так, наследство, дань памяти и уважения к родителям.
* * *
Ну хорошо, ну если Якобсен такой безумно богатый, почему он так придирается к несчастным миллиончикам Либкина и режиссера? Потому, что богатый человек вообще очень придирчив к деньгам – своим, чужим, бесхозным? Загадка. «Ладно, – подумал Дирк. – Я же не собираюсь писать трактаты о психологии богатого человека».
* * *
Так вот, скрипач Либкин очень искренне беседовал с Дирком, и Дирк, вспоминая свой вчерашний разговор с актрисой, понял, почему он так откровенен. Для всех этих людей Дирк был в первую очередь актер, они же не дурачки, в конце концов. Как говорили в детстве, мыло не едят. Они же понимают, что к чему, тем более что сам Якобсен присутствует здесь. Но вместе с тем Дирк был его постоянным и, главное, легкодоступным двойником, поэтому-то с ним велись такие доверительные разговоры. А женщины, как уже говорилось, и вовсе воспринимали его как удобную копию Ханса Якобсена.
– Мне кажется, тут какое-то нечистое дело, – говорил Либкин. – Не может быть у рядового русского кинорежиссера – ну ладно, пускай не рядового, известного, популярного, лауреата каких-то премий, – не может быть у него такого роскошного особняка в Лондоне, под завязку набитого антикварными шедеврами. И такого количества денег, – обидчиво бухтел Либкин. – Откуда? Какими путями? Вы знаете, что рассказывают про его ленинградскую квартиру? Что это вообще музей национального уровня. Мне кажется, – Либкин приблизился к Дирку и громко зашептал ему на ухо, – тут мафия. Он отмывает деньги мафии, к тому же тайно владеет антикварными салонами и в Париже, и в Лондоне, и в других европейских городах.
– Деньги мафии? – удивился Дирк. – Кстати! Хорошо, что вы об этом заговорили. Я часто слышу эти разговоры про деньги мафии. Ну я, допустим, знаю, что такое обыкновенная мафиозная прачечная. Кстати говоря, это ведь поначалу и была самая настоящая прачечная, они просто мухлевали с квитанциями.
– Ну да, да, – согласился Либкин. – Да, разумеется. Способ известный.
– А вот скажите, как можно отмывать деньги на антиквариате?
– Почему вас это интересует? – подозрительно нахмурился Либкин.
– Да нипочему. Просто интересно, раз уж зашел разговор. У меня есть такая скверная привычка – обдумывать все, что ни услышу. От этого я, кстати, сильно торможу в жизни.
– Ничего скверного, – усмехнулся Либкин. – Каждый жизненный шаг нужно тщательно обдумать.
– Но я не совсем о том, – поморщился Дирк. – Я, знаете, о лишних мыслях, которые к моей жизни не имеют отношения. Вот та же самая отмывка денег через антиквариат с помощью мафии. Интересно, как это делается, какая тут, как бы это выразиться, схема, принцип, модель?
– Да понятия не имею! – обиженно воскликнул Либкин. – Я все свои деньги заработал честно. Хотя некоторые упрекают меня в алчности. Ну да, я жаден, до работы прежде всего, а работа бесплатной не бывает. Даром только птички поют. Да, – говорил Либкин, почему-то распаляясь все больше и больше, – я очень много работаю. Концерты, записи, дирижирование, руководство оркестрами, тяжелейший график поездок плюс еще ученики, имейте в виду, господин фон Зандов, у меня есть еще ученики. Пять лучших моих учеников живут у меня дома, пять гениальных мальчиков из небогатых семей. Живут на всем готовом. Я составляю им программы и каждую свободную минуту занимаюсь с ними лично. Лично, вы понимаете? Вы знаете, сколько стоит мое время? Наверное, я скоро умру, я очень переутомлен. Мне уже семьдесят восемь лет. Я признаюсь вам честно, я страшно устал. Я уже не такой, как раньше. Раньше, когда я просыпался, меня что-то подбрасывало, я вскакивал с постели и бежал. А сейчас я с трудом поднимаю себя, с трудом отнимаю голову от подушки, спину от матраца, но я это делаю, потому что, если остановлюсь, умру еще скорее. Но и не в смерти дело. Мы все сдохнем. Я скорее вас, а вы еще, наверное, пробегаете лет тридцать, а то и больше, дай вам бог. Я просто не могу без работы, без музыки, без скрипки. Без этого звука, который я достаю из старинной деревянной коробочки с натянутыми воловьими кишками. Я шваркаю по этим воловьим кишкам конским волосом, вставленным в деревяшку, и полторы тысячи человек в концертном зале и еще полтора миллиона тех, кто купит мой диск, смеются, рыдают, хватаются за сердце, вспоминают свое детство, свою любовь, хотят жить и любить дальше. Я без этого не могу жить. А если мне за это платят деньги, то, честное слово, мне платят меньше денег, чем я заработал, поскольку то, что я даю людям, неоценимо. Это не гордыня, это правда. Но неоценимо, – вдруг хихикнул он и ткнул Дирка пальцем в живот весьма фамильярно, – но неоценимо – это не значит бесплатно, потому что мне нужны дорогие инструменты, потому что мне нужен удобный дом, особенный автомобиль, личный самолет, а также деньги, чтобы содержать моих учеников, моих драгоценных мальчиков. И я очень надеюсь, что один или двое из них будут играть не хуже, чем я, а может, даже гораздо лучше. Вот счастье!
