Люди молчали, бросая на нее недружелюбные взгляды.
— Я буду судить преступников сама. Я выслушаю каждого и вынесу свое решение после суда. И вы примете мое решение, понравится вам оно или нет.
С этими словами Гвен развернулась и удалилась, пройдя по длинным коридорам замка в свою опочивальню.
Но заснуть она не смогла. Слишком много эмоций было в этот день: ужас, когда внутри замка началось сражение, внезапная безумная храбрость, побудившая ее сесть на коня и повести в бой своих солдат, страх смерти перед мечом огромного наемника, а потом… боль — и своя, и чужая, которую она видела в подземелье.
Она и сама не знала, что делать с командиром наемников. По закону их следовало повесить, всех до единого — и люди в этом были правы. Но она не могла так поступить. Не могла уподобиться остальным жестокосердным лордам. Ей хотелось мира на своей земле. Ей хотелось справедливости. Ей хотелось, чтобы люди, живущие на ее землях, были счастливы. И чтобы те, кто вздумает еще раз покуситься на ее замок, боялись не смерти. Она хотела бы, чтобы никто и мысли не допускал о том, что на Волчье Логово можно напасть.
Оставив надежды на сон, она облачилась в домашнее платье, взяла свечу и снова спустилась в подземелья. Отыскала утомленного лекаря, которому в этот день перепало много работы — лечить от ран ее выживших солдат, лечить ее саму, лечить командира наемников… А теперь вот куча хлопот с самими наемниками. Старый лекарь посмотрел на нее с укоризной, но не сказал поперек ни единого слова. Гвен молча закатала рукава и принялась помогать его ученикам и монахиням, которые, не делая различий между праведниками и грешниками, безропотно ухаживали за ранеными.
Управились они далеко за полночь. Старого лекаря, который едва передвигался от усталости, увели под руки его помощники. Гвен убедилась, что все сделано, и лишь тогда снова поднялась в свои покои, с трудом удержавшись от того, чтобы не заглянуть к пленному наемнику.
Он чем-то привлекал ее, и она никак не могла объяснить, чем. Убеждала себя, что с ее стороны это простая человеческая признательность за то, что он не убил ее, хотя мог. Но в глубине души она понимала, что это неправда.
Ей хотелось не просто облегчить его участь — ей хотелось смотреть на него. Говорить с ним. Слушать его.
Она не могла даже понять, красив он или нет — настолько разбитым и опухшим было его лицо, особенно после того, как его покрыла широкая повязка, фиксирующая нос, но ей определенно нравились глаза. Светло-серые, проницательные, в них отчетливо читался острый ум.
Ум — вот чего ей недоставало среди прислуживающих ей денно и нощно людей. Она почти не общалась с представителями своего круга, предпочитая добровольное заточение в собственном замке. Она слишком рано поняла, что каждый, у кого есть мало-мальская власть, будет стремиться использовать ее в собственных интересах. Плести интриги против других, звать ее замуж, чтобы укрепить собственное положение, а возможно, и взлететь до невиданных высот, учитывая ее происхождение.
Гвен вздохнула. Да, ей хотелось разговаривать с умным человеком. И Грейв определенно был таковым. Но как раз говорить-то он с ней не пожелал.
Она вздохнула еще раз, вызывая в памяти его образ. Стоило признать — ум был не единственным, что привлекло ее в нем. Он был отлично сложен: она рассматривала его тело и во время допроса, и тогда, когда ученики лекаря обмывали его, хотя сам лекарь был недоволен ее присутствием при этом действе. Обе его руки были развиты одинаково — неудивительно, если в одной он привык держать меч, а в другой молот. Плечи не перекошены и так широки, что латы ему, вероятно, приходилось делать на заказ. Его тело бугрилось мышцами, хотя и было поджарым — очевидно, ему не приходилось смаковать богатые яства на пирах, как ее толстопузому дядюшке.
Гвен смутилась от собственных мыслей, вспоминая, как ее взгляд блуждал по его широким плечам и мощной груди, покрытой старыми и свежими шрамами, когда он сбросил с себя простыню.
Ей нравилось даже то, что он предпочитал не отвечать на вопросы. Он не испугался палачей, готовый даже потерять глаз, а может быть и оба, но не выдать своего работодателя. Весьма странно для наемника — что ему терять после поражения? И даже когда она заговорила его ласковыми речами, он не поддался на ее провокации и не стал говорить ни о ее коварном дядюшке, ни о себе самом. Ее уважение к нему лишь росло, хотя его молчание и разожгло в ней истинное девичье любопытство.
Гвен повернулась на другой бок и подперла щеку ладонью. Что же ей делать с ним? Добиться признания и раскаяния она вряд ли сможет. Казнить вместе с остальными разбойниками? Гвен вздохнула, вспоминая широкие плечи, разбитые губы, кривящиеся в усмешке, и умные, глубокие, спокойные глаза… вспоминая, как дрогнула его рука, занесенная над ней в пылу битвы. Поднимется ли теперь ее рука, чтобы отнять у него жизнь?
Отпустить? Гвен поерзала в своей постели.
А почему бы и нет? На повторный штурм замка он вряд ли решится — ей хотелось в это верить. Пусть идет к дядюшке с повинной и расскажет, что замок взять невозможно. Пусть дядюшка после этого попробует собрать людей, которые согласятся выступить против нее…
Хотя — что ему помешает заплатить новым наемникам? Ее замок был хорошо укреплен, и все же… этот Грейв сумел найти в нем слабое место.
Да, он умен. Было бы неплохо иметь его у себя на службе. Пусть бы вместо того, чтобы разбойничать и творить зло за деньги, использовал свой разум на благо ее замка.
Но согласится ли он?
Гвен снова перевернулась на другой бок.
Слишком уж много она о нем думает.
А завтра… ведь завтра можно его навестить?..
* * *
К ночи у Грейва началась лихорадка. Он знал это состояние. Нередко оно начиналось после боя, когда живая плоть оказывалась иссечена железом. Обычно озноб проходил через несколько дней, а при должном лечении и раньше, но он знал, что однажды это может закончиться скверно.
В эту ночь ему приснилась Кристина. Раньше она часто приходила к нему во снах. Иногда просто садилась рядом с ним, укладывала голову ему на плечо и тихо напевала колыбельную — ту самую, которую пела их маленьким детям. В такие ночи ему не хотелось просыпаться, а утром на него тяжким грузом наваливалась тоска, от которой сложно было избавиться.
Но чаще всего сны были иными. Она страдала и умирала на его глазах. Он видел ее отчаяние, слышал ее крики, изо всех сил стремился защитить ее, но ноги, как на беду, были скованы и неподвижны, а бесполезные руки искали и не находили в ножнах меч. Иногда и руки не чувствовались, словно их не было… И тогда он просыпался от собственного крика, в холодном поту, тайком от товарищей утирая скупые слезы.
Со временем Кристина стала приходить к нему все реже, порой вместе с детьми, и он разговаривал с ними. Но в последнее время даже во сне он понимал, что это не по-настоящему.
А этой ночью, после ранения, когда его измученное тело сотрясалось от горячечной дрожи и пылало разыгравшейся болью, его мозг породил странную грезу. Темно-каштановые кудри Кристины в его болезненном видении вдруг перемешались с золотистыми локонами леди Ройз, а сливово-черные глаза любимой женщины вдруг вспыхнули ярким изумрудным светом. В лихорадочном бреду два образа смешались воедино, слились в странном танце — одна кричала от страха и звала за собой, другая утешала, склоняясь над постелью и трогая прохладными пальцами пылающий жаром лоб.
