Сейчас Тому неловко вспоминать про свой эксперимент: ерунда по сравнению с подвигами из переписи – он не помог человечеству, ведь никто даже не узнал о результатах!
А как, если приходится жить с Мэлори Волш? Ему запрещено поднимать такие вопросы.
Он читает дальше: «В Индиан-Ривер не пьют. В сообществе строгая дисциплина. Тем не менее им разрешено употреблять марихуану. Я еще не встречал людей, которые настолько ценят умение дать волю фантазии. В целом город трудно поддается описанию, так как жители делают то, что никто больше не осмеливается. Лично меня стратегия Афины Ханц восхитила и напугала в равной мере. „Мы хозяева собственной жизни“, – заявила Афина. Я попросил пояснить, однако она лишь улыбнулась в ответ».
– Вот это да! – восхищается Том. – Вот это дело!
Делают то, что никто больше не осмеливается.
Невероятно! Потрясающе!
Мы хозяева собственной жизни.
Индиан-Ривер к северу от Ленсинга. Том еще в лагере смотрел карту Мэлори – дважды проверял. Это по пути в Макино-Сити.
Вдруг ему все же доведется когда-нибудь увидеть этот прекрасный город и его жителей своими глазами?
Тому хочется кричать в голос. Сбросить одеяло и с радостным кличем бегать по полям, которые наверняка простираются за амбаром. Сполна насладиться ночью. Свежим воздухом. Почувствовать себя свободным – как обитатели Индиан-Ривер.
И больше всего хочется увидеть. Мир. Звезды и луну. Темное ночное небо.
Том мечтает увидеть ночь. Эту ночь. И все последующие! Сегодня ему стало известно, что есть на свете люди, которые мыслят, как он. Есть даже специальное слово – Олимпия говорила…
Единомышленники – вот!
Да! Том нашел своих! Он готов залезть на крышу амбара и кричать «аллилуйя!». Не все в этом мире как Мэлори. Не все молятся на повязку. Не все напоминают по тысяче раз в день: «Надень повязку, капюшон, перчатки!» Словно человеку, родившемуся после нашествия, нужны советы – Том и сам кого хочешь научит.
– Ура! – восклицает Том.
Получилось слишком громко, однако ему уже все равно.
Пусть мать услышит! Она проснется, будет вслепую нащупывать путь, держась за стены. Выйдет на улицу, ежась от холода. Пусть выходит – эта ночь все равно особенная. Эта ночь принадлежит только ему. Он нашел единомышленников! Есть на свете люди, которые понимают: сегодня тебе шестнадцать, а завтра уже тридцать два, а потом, глядишь, и шестьдесят четыре, и жизнь прошла, а ты так и просидел в углу, прячась от этих мерзких тварей.
Эх, если бы Афина Ханц была его матерью!..
Том перелистывает страницы; спать совсем не обязательно – он лучше почитает. Тому шестнадцать, глядя бессонными глазами в текст, он грезит о переменах. Над ним ночное небо, которое он никогда не видел, впрочем, как и дневное. «Только бы поезд действительно существовал», – думает Том. Он желает этого не меньше, чем Мэлори. В поезде наверняка встретятся люди, похожие на жителей Индиан-Ривер. Они его поймут, с ними можно обсуждать не только плотность черной ткани.
Том подносит бумаги к самому носу.
Шаги. Кто-то топает – скоро обогнет угол амбара.
Том выключает фонарик.
Инстинктивно прижимает к груди бумаги. Ему сейчас гораздо важнее защитить рукопись, чем предупредить о пришельце мать с сестрой.
Зажмуривается.
Слушает.
Оно ближе… Идет медленно. На животное не похоже, хотя на улице определить сложнее. В помещении помогает эхо, звук отражается от стен.
В открытом пространстве по-другому.
Оно совсем рядом.
Тому становится страшно. Как здорово было бы не бояться! Взять страх и выкинуть его подальше – пусть катится обратно – до лагеря «Ядин», до школы для слепых, до их первого дома.
Шуршит трава. Тварь. Теперь уже слышно.
В небе тихо. Мама с сестрой мерно дышат по другую сторону деревянной стены амбара. Том медленно стягивает с головы одеяло. Его знобит от свежего ночного воздуха. Он старается унять дрожь – нельзя трепетать перед тварью!
«Мы хозяева собственной жизни!» – думает он.
И все же вздрагивает.
Встает на ноги. Закатывает рукав толстовки.
– Дотронься! Чего ждешь? – произносит он.
И пугается своего голоса. Своей смелости – взять и бросить твари вызов.
Она поравнялась с Томом. Остановилась.
– Давай! Дотронься! – повторяет Том. – Докажем, что мама ошибается.
Том протягивает обнаженную руку.
Осталось только открыть глаза. Взглянуть. Хоть раз. Испытать на себе их воздействие. Тогда можно по праву назваться изобретателем и по-настоящему повлиять на судьбу человечества. Как бороться с тем, чего толком не знаешь?
Том владеет лишь теорией. Большинство людей (и мать в том числе) считают, что твари не поддаются человеческому пониманию. Смотреть на тварь – все равно что узреть лик бога, постичь бесконечность.
А вдруг… твари поменялись?.. Может, просто нужно принять?
Том думает об очках, которые прячет на дне рюкзака. И об Афине Ханц.
Тварь не шевелится. Сильный порыв ветра. А если свалить все на погоду? Налетел ветер и поднял мне веки. Так люди открывали по утрам шторы. Мэлори рассказывала им с Олимпией, как ее родители заполняли детскую светом. И как мир казался огромным – потому что они могли его видеть.
Том начинает приподнимать веки. Он решился. Правда, закатил глаза. Обнажены только белки, а сам он ничего не видит. Тем не менее он стоит перед тварью с приподнятыми веками.
Невероятно!
Тварь не двигается. Том молчит. Протягивает руку и чувствует себя непобедимым. Словно он первый человек на земле, приручивший тварь.
Что-то дотрагивается до его руки.
Том зажмуривается. С крыши слетает птица. Том пригибается от неожиданности, и главный страх матери охватывает его целиком. Птица громко машет крыльями – звук отдается даже в амбаре. На миг Тому кажется, будто взлетела в небо тварь.
Мэлори и Олимпия не подают голоса.
Где она? Все еще перед ним? Прикоснулась или нет? Он уже сходит с ума?
– Где ты? – спрашивает он.
Тварь уже не стоит перед ним – Том чувствует, хоть и не знает, по каким именно признакам он определил. Где она? Ближе? Дальше? Или все-таки улетела?
А вдруг – шагнула прямо на него и дотронулась?
Тома бьет озноб.
О чем он только думал – открывать глаза при твари?! Что, если бы он ее увидел? Что бы он тогда сделал с собой, и с сестрой, и с мамой?
Он снова проводит по руке, быстро нагибается и подбирает с земли одеяло.
