Толпы мародеров шли с юга не север, оставляя после себя руины и горы трупов. В сентябре они были у ворот Брюсселя. В городе вспыхнуло антииспанское восстание. Горожане и крестьяне вооружались, потому что помочь им было больше некому. Мосты сносили, водные пути блокировали, чтобы остановить надвигающуюся волну насилия и ужаса. Генеральные Штаты впервые за многие годы снова собрались вместе – в Брюсселе. Филиппа II уже никто не боялся – у него больше не было армии, она превратилась в толпу разбойников. Северные и южные провинции объединились и договорились выставить против армии дезертиров собственную армию наемников.
Брюссель удалось спасти, а вот Антверпену не повезло. Городское ополчение не смогло помешать нескольким тысячам испанских солдат занять цитадель, которую герцог Альба когда-то выстроил перед городом, чтобы утвердить свою власть над ним. Освоившись в крепости, они стали призывать мародеров и дезертиров со всех уголков страны: идите к нам – в Антверпен!
* * *
В сентябре Плантен жалуется друзьям в письмах, что на дорогах стало небезопасно (еще бы!) и очень трудно теперь привозить материалы и отправлять заказчикам продукцию (как у него вообще это получалось?). Он рассказывает, что все торговые пути – морские и сухопутные – блокированы, так что можно хоть сейчас закрывать типографию и сворачивать торговлю. В октябре он пишет Монтано, что бизнес идет плохо: пришлось уволить многих сотрудников, потому что типография почти не работает, и что у него такое чувство, что Антверпен в конце концов все-таки разграбят
[125].
Так что же следует предпринять? Бежать? Остаться?
Почти всем было ясно, что добром дело не кончится, – непонятно было только, что именно последует. Многие, особенно богачи, уже предусмотрительно сбежали, прихватив, по возможности, все самое ценное. Плантен не двинулся с места. Не предпринял ни единой попытки эвакуировать типографию, не вывез даже семью. Что это – наивность, безрассудство, тупое упрямство? Он не поддался пораженческим и паническим настроениям и другим советовал этого не делать. Считал, что поток беженцев в любом случае будет катастрофичен для Антверпена – людям лучше остаться.
Те, кто, подобно Плантену, уехать не хотел или не мог, уговаривали себя: Антверпен большой, хорошо укрепленный город, сюда испанцы не сунутся – это же не армия, а разрозненные шайки оборванных дезертиров, им не взять город. Ополчение мы собрали. Отобьемся.
А когда до типографа начали доходить истории о зверских убийствах мужчин, женщин и детей в окрестностях города, когда он услышал о тысячах вооруженных людей, стекающихся к цитадели, когда в полной мере осознал опасность положения – бежать было уже поздно. Он снова заболел – да так, что не мог подняться с постели. Оставалось ждать неизбежного.
* * *
Несколько дней они наблюдали друг за другом: одни с городских стен, другие со стен цитадели. Развязка должна была наступить. Уже скоро. И вот утром в воскресенье 4 ноября в Антверпенской цитадели появился отряд из 2500 дезертиров, проделавший тяжелый 40-километровый ночной марш из Аальста. Они сразу же заявили, что им нужны не теплая трапеза и постель: «Сегодня мы будем ужинать или в Антверпене или сразу в раю»
[126]. Этот разрушительный порыв охотно поддержали уже находившиеся в крепости солдаты, там же нашлись и бывшие офицеры, сумевшие навести среди этого сброда некое подобие порядка, организовав несколько отрядов.
Стоял густой туман, так что защитники Антверпена – ополченцы и нанятые Генеральными Штатами солдаты – даже не сразу заметили, как подразделения дезертиров под его покровом стройными рядами покинули цитадель и направились к городским воротам. Они прошли через городские укрепления, как нож сквозь масло. Ополченцы пытались остановить врага, но их просто смели – у солдат были пушки. Посланный Генеральными Штатами полк немецких наемников разбежался почти сразу же, оставшиеся защитники быстро рассеялись на отдельные группки отчаянно сопротивляющихся горожан, которых испанцы вскоре и перебили.
Следующие три дня стали адом. Последовало методичное и страшное разграбление и опустошение Антверпена пятитысячной толпой хорошо вооруженных и обученных военных. Разъяренные всадники с факелами ворвались в город, поджигая дома и топча конями жителей, безжалостно расправлялись с теми, кто пытался им помешать. Город горел, сгоревшие здания рушились. Подожгли ратушу. Людей, прыгающих из окон, чтобы спастись от огня, поджидали солдаты и тут же убивали. Они врывались в дома, выносили все, что могли, убивали мужчин, насиловали женщин… Их было не остановить. На Антверпене они вымещали свою ярость – за невыплаченное годами жалованье, за суровую и полную лишений походную жизнь, в то время как эти «жирные горожане» сидели по своим теплым домикам и кушали досыта. Их вели гнев и зависть к богатым гражданам процветающего города. К тому же в их глазах все антверпенцы были еретиками и сектантами, а значит, врагами веры. Убито было более 8000 жителей – около 10 % населения, – значительная часть города сгорела, что не сгорело – было систематически и дочиста разграблено.
* * *
«Четвертого ноября Антверпен был разграблен и сожжен испанскими солдатами, которые совершили еще много преступлений, убийств и прочего», – записал Ян Моретус в кассовой книге своей книжной лавки
[127]. За этим лакончиным замечанием скрываются огромные потери для семьи. Они не пострадали физически, но им трижды пришлось тушить подожженную типографию, девять или десять раз Плантен платил выкуп, чтобы мародеры оставили их в покое.
Пожалел ли он о том, что не уехал из Антверпена, не увез семью? Что вовремя не оценил всю опасность положения? Каких-либо записей на этот счет не сохранилось, однако можно с большой долей уверенности утверждать: нет, ни в коем случае! Он не обманывал себя, прекрасно понимая, чем все кончится. И именно поэтому остался в «Золотом компасе» – чтобы быть там, когда придут враги. Чтобы уговаривать, умолять, предлагать выкуп, тушить занимающиеся пожары… Он потерял все наличные деньги, более 10 000 гульденов, но сохранил дом, печатные прессы, шрифты. Если бы его не было на месте, от дома и от типографии совершенно точно ничего не осталось бы. Он спас ее – дело всей своей жизни.
Но при этом подверг страшному риску жену, дочерей, маленьких внуков и внучек. Можно не сомневаться в том, что все они оставались в Антверпене – слово главы семьи было для них законом. Только представьте себе, как им было страшно! Его зятьям за свои семьи, его дочерям за своих детей. Была ли важна для них типография так же, как для отца, – настолько, чтобы умереть за нее? Каково им было наблюдать, как горит и рушится их любимый город? Хотя вряд ли они все видели своими глазами: скорее всего, женщинам и детям пришлось, дрожа от ужаса, прятаться в глубине дома, чтобы их не заметили хозяйничающие на улицах мародеры.
