При этом (в-третьих) Ален различал сомнение, происходящее от слабости, неуверенности, несамостоятельности, и «сомнение силы», которое возникает «из наиболее твердой и решительной мысли»[273]. «Что значит сомневаться, не получив уверенности?»[185], – задавал он вопрос, имевший для него лишь риторический смысл. Таким образом, что очень важно, он отнюдь не абсолютизировал эту, по сути дела, негативную форму мышления, понимая безусловную ограниченность ее возможностей: «Сомнение – естественное состояние человека, приученного опираться на доказательство. Но с того момента, как мы теряем надежду получить какие-либо доказательства, сомнения превращаются в болезнь, и лекарство от нее только одно – клятва»[338].
À propos: в этом случае также можно было бы «поймать» Алена на некотором противоречии, поскольку в другом месте он писал: «…нужно дать клятву никогда ничем не клясться»[350]. Однако не будем цепляться к словам; если же «за разъяснениями» обратиться к приводившемуся уже высказыванию А. Моруа, то мы вспомним, что «клятва эта состоит из одного слова: надежда»
[59]. И тогда, пожалуй, точка зрения философа станет более гибкой и более понятной.
Итак, сомнение в обязательном порядке должно присутствовать в арсенале философа, но всего лишь наряду с другими инструментами поиска истины: «…не следует поклоняться ни вере, ни сомнению; когда верх берет одно, нужно поддержать в себе другое. Фанатик предается вере, а скептик – сомнению; но ведь это – две половинки одного человека»[248]. Соглашаясь с этим выводом, стоило бы уточнить: не две половинки, а два полюса, которые диффузируют в одном человеке крайне редко.
Учитывая сказанное, следовало бы вернуться к данной много раньше оценке оптимизма Алена и внести в нее некоторые коррективы, поскольку совершенно очевидно, что сомневающийся, но при этом обладающий фундаментальной уверенностью человек – это фигура, существенно отличающаяся от просто (и тем более само-) уверенного оптимиста. Последний опасен для общества, первый обществу необходим. Именно из не способных на сомнение оптимистов вырастают и сеющие смерть революционеры и террористы – как сугубо политические, так и религиозные, – и целеустремленные демагоги, со временем превращающиеся в диктаторов, и прочие ослепленные какой-либо идеей фанатики.
Проблема свободы, которая по своей значимости, конечно, также должна быть поставлена на одно из первых мест в списке в наибольшей степени волновавших Алена общественно-социальных проблем, с одной стороны, тесно связана для него с вопросом о продуктивности сомнения, а с другой – в какой-то степени противостоит последнему. «…Ничего не бойтесь, делайте то, что хотите, – призывал Ален своих читателей. – Не соглашайтесь ни на какой вид рабства – ни на цепь позолоченную, ни на цепь, увитую цветами. Просто, друзья мои, будьте властителями самих себя»[56]. В этом вопросе, как истинный француз, прямой наследник тех, кто выступали под знаменитым лозунгом Великой французской революции «Свобода, Равенство и Братство» («очищенном» от фанатизма изначально завершавшего его условия – «…или смерть»), Ален проявлял недвусмысленный радикализм, по большому счету противореча своему же принципу все подвергать сомнению, поскольку сомнений в абсолютной ценности и необходимости свободы для всего человечества и для каждого отдельно взятого индивида у него никогда не возникало. И в этом случае с ним трудно спорить. Вопрос лишь в понимании сущности свободы.
Как верный ученик просветителей, Ален мечтал о радикальном изменении менталитета людей пассивных и заблуждающихся, об их сознательном отношении ко всему происходящему и принципиальном несогласии выполнять роль послушного «общественного стада», о наступлении в качестве «следствия подлинной цивилизации» того времени, «…когда граждане освобождаются от мысли, что нужно сначала соглашаться, а потом повиноваться»[219]. И, как видно, философ-оптимист верил в возможность реализации своей мечты. Отмечал он и очень важный в контексте функционирования свободы, антиномичный по своей сути и гегелевской мыслью окрашенный момент, состоящий в том, что «…свобода утрачивается, когда перестает ощущаться неизменно враждебная необходимость»[271]. Достижение свободы, борьба за нее и ее защита, к сожалению, всегда осуществляются в условиях более или менее сильного и активного противодействия со стороны ее душителей, недостатка в которых человечество никогда не испытывало. Поэтому крайне опасно почивать на лаврах, поверив в прекращение (безусловно, кажущееся) подобного противодействия. Свобода требует от своих защитников постоянной бдительности. Более того, сопротивление ее врагов должно придавать дополнительные силы тем, кто ее поддерживает.
Однако Ален очень тонко подметил и диалектический характер отстаиваемой им позиции: сама необходимость борьбы за свободу оказывается специфической формой несвободы: «И даже сегодня один лишь намек на цензуру вызывает во мне мысль о борьбе, а это ведь тоже своеобразное рабство. Вот почему я предпочел поселиться в одиночестве, наедине со своими повседневными мыслями»[141], – с нескрываемой грустью писал 53-летний философ, позиционировавший себя, как мы помним, принципиальным и последовательным оптимистом и противником одиночества. Тем самым, как можно судить и по этому высказыванию, и по отдельным фактам из биографии Алена, реальная жизнь нередко оказывалась сильнее его, как мне кажется, серьезно ослабленной со временем веры в достижимость свободы, фактически приведя его на позиции квиетизма (в котором, вероятно, следует искать также и корни его «мягкого» коллаборационизма, о котором говорилось выше).
Совершенно отчетливо философ понимал, что абсолютная свобода не только невозможна, но и не нужна и даже опасна. Например, он считал, что «…музыкальная фраза – наименее свободное из всех творений, если она красива»[215]. То же самое можно было бы сказать и обо всей культуре, которая допускает свободу лишь в определенных рамках, ограничивая ее собственными и, подчеркну, непростыми требованиями. А ведь именно эта мысль была в дальнейшем отвергнута, отброшена и осмеяна постмодернизмом. Что ж, нам остается порадоваться за Алена, не дожившего до того времени, когда его культуральный консерватизм непременно оказался бы предметом едкой критики со стороны мыслителей новой генерации.
Идея «культуральной свободы» лежала и в основе размышлений о воспитании, которым Ален предавался часто, с удовольствием, достигая при этом великолепных результатов на практике, что подтверждалось не только значительным количеством его работ дидактического характера, но и целой плеядой его воспитанников – французских интеллигентов-интеллектуалов, о которых уже говорилось выше. Собственным примером Ален в полной мере подтвердил высказанную им же самим мысль о том, что «…учитель – это посол, посредник между ребячьим племенем и племенем взрослых»[187]. По воспоминаниям его учеников, именно таким он и был для них. Интересно отметить, что в вопросах воспитания Ален отнюдь не показывает себя принципиальным оптимистом, которым он так любил представать в теоретических рассуждениях на иные темы: «Семья может воспитать лишь отчасти; главные воспитатели – это безразличный к человеку мир или школьный учитель, которому платят не за то, чтобы он любил учеников»[341]. Что и говорить, как приведенные замечания, так и гипотетические следствия из них не слишком вдохновляют.
