[Вероятно, имеются в виду сочинения Платона, в первую очередь «Апология Сократа», «Критон» и «Федон», в которых речь идет о различных обстоятельствах и суда над Сократом, и его осуждения, и смерти.]
Платон
Диалектика – это то, что поражает в Платоне. Это искусство достижения некоей истины при помощи отдельных речений, определений, предложений, возражений. Аристотель потом скажет, что в данном культе рассуждений присутствует известная доля идолопоклонства и софистики. Но совершенно очевидно, что Платон часто рассматривает данные дискуссии всего лишь как некую гимнастику. Тот, кто на протяжении долгого времени не играл со словами, расставляя их в различном порядке и тысячами способов противопоставляя друг другу, не находится под защитой хорошо скроенного аргумента. Однако упражнения, в которых мы должны искать подлинную риторику, нуждаются в большем терпении, чем то, что присуще сегодняшнему читателю. Подходы к Платону хорошо – и, вероятно, намеренно – защищены ненавистью импровизаторов.
Но, преодолев однажды все эти запреты, мы обнаруживаем две противоположные и влиятельные доктрины, которые пережили софистов из обоих лагерей.
[Трудно сказать, кого Ален относит к представителям этих двух лагерей, но обычно «софистов принято делить на старших и младших. Среди старших выделялись Протагор, Горгий, Гиппий, Продик, Антифонт, Ксениад»
[129], а Аристофан причислял к ним и Сократа. Младшие софисты – это Алкидам, Трасимах, Критий, Калликл и др.]
Первая состоит в том, что вербальные формы утверждения, отрицания, различения, счета и измерения позволяют обнаружить иные формы, которые столь же отчетливо могли бы заявить о себе в любом языке и которые являются как бы грамматикой грамматик. «Бытие», «небытие», «то же самое», «другое», «одно», «несколько» образуют над изображениями и числами некое построение, состоящее во всей его полноте из регулятивных истин, которые – все, сверху донизу – могли бы родиться в Уме-Боге. Эта доктрина, лишь намеченная в «Диалогах», очеловечивает предложения элеатов, связывая их, по крайней мере посредством предварительного суждения, с пифагорейской физикой. Благодаря подобному каркасу здравый смысл Сократа может выступать в качестве носителя целых миров.
Другая идея – идея вариативности и текучести опыта, с таким успехом одурманивающая мыслителя. Посредством своих неподражаемых мифических игр
[Ален, вероятно, имеет в виду то, что в своих диалогах Платон зачастую создавал некие подобия мифов, на которых практически была основана вся древнегреческая культура.]
Платон прекрасно показал, что Верховный бог не завершил творения, а перепоручил его богам второго ряда.
[ «Когда же все боги… получили свое рождение, родитель Вселенной обращается к ним с такой речью: “Боги богов! Я – ваш демиург и отец вещей… обратитесь в соответствии с вашей природой к образованию живых существ, подражая моему могуществу, через которое свершилось ваше собственное возникновение. …Я
вручу вам семена и начатки созидания, но в остальном вы сами довершайте созидание живых существ…”»
[130].]
Таким образом, каждый является творцом – как внутри себя самого, так и вокруг себя, возвышаясь над смутными образами, желаниями, над всеми нашими таинственными мечтаниями.
Итак, эти безумства воображения не в большей степени доступны расшифровке, чем для пленников, посаженных к тюремной стене лицом, таковыми могли бы стать тени различных вещей на ней.
[Намек на миф о пещере из «Государства» Платона: «Люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине…». И они ничего не видят, «…кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры»
[131].]
Поэтому необходим такой пленник, который пришел бы извне и, зная о том, что там происходит, разобрался бы в увиденном и разъяснил бы его.
[По мнению Платона, человек, освободившийся от оков, вышедший из пещеры, увидевший то, что происходит за ее стенами, и вернувшийся затем на свое место, вызвал бы рассказами об увиденном только смех у своих бывших товарищей. А если бы он принялся им что-то объяснять и, тем более, попытался бы их освободить, они убили бы его, утверждает Сократ, от лица которого ведется повествование
[132].]
Об этом знаменитом мифе о пещере можно размышлять сколько угодно. После чего становится более очевидным, что отныне уже нет возможности толковать столь ординарные физические явления, как движение луны или падение какого-нибудь тела, если предварительно не были использованы математические понятия, которые имеют отношение только к помысленному в определении и к тому, что из этого следует в соответствии с диалектикой. Например, равномерного движения не существует вообще, если говорить о существовании в том смысле, в каком мы говорим о существовании камней. В связи с этим попробуйте понять, как бытие объясняет видимость и каким образом любая мудрость в этом мире видимостей предполагает совершение другим некоего обходного маневра. Однако эта строгая доктрина прежде всего предполагает гераклитовский взгляд на чистый опыт; ошибка, не поддающаяся исправлению, состоит в вере в то, что мы овладеваем знаниями посредством опыта, не обращаясь при этом к идеям.
А теперь о том, каким путем происходит возвращение Сократа.
[Как видно, Ален имеет в виду то, что не написавший ни одного трактата Сократ как бы «возвращается» в греческую философию, в историю, в мировую культуру вообще прежде всего благодаря тому, что становится главным персонажем платоновских диалогов.]
Данное эмпирическое предубеждение проистекает не столько из лености, сколько из некоего противостояния потребности в справедливом. Ибо справедливое настырно. И нет никаких сомнений в том, что идея справедливости скрыта гораздо в большей степени, чем идея последовательности чисел или свойств квадрата и треугольника. Но справедливое смело предшествует диалектике, убеждая в том, что опыт и в этом случае вовсе не является судьей, что успех здесь ничего не значит, что, наконец, справедливость есть сердцевина души (l’âme de l’âme) и что несправедливая душа движется к погибели.
[Ср.: «…Достоинство души – это справедливость… справедливая душа и справедливый человек будут жить хорошо, а несправедливый – плохо»
[133].]
