Чтобы прояснить эту точку зрения, от которой добрый Сократ ни за что не хочет отступать, Платон сравнивает человека с градом мудрецов, воинов и ремесленников, [Ср.: «…В государстве и душе каждого отдельного человека
имеются одни и те же начала, и число их одинаково»
[134]. Мудрецы, воины и ремесленники – вот те три сословия, которые составляют население идеального государства Платона и соответствуют трем частям души человека (см. примечания к эссе Алена «Слова»).]
опираясь на замечание о том, что град может устоять перед несправедливостью только в том случае, если он справедлив в самом себе. На этой идее основано глубинное развитие «Государства» и сверхчеловеческий миф, которым оно завершается.
[Имеется в виду «рассказ одного отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии»
[135] – малоазиатской области, на территории которой находились города Ольвия, Атталия и др. Этим рассказом-мифом завершается 10-я и последняя книга «Государства».]
А памфилиец уже однажды умер;
[ «Однажды он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли еще целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, уже лежа на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел»
[136].]
он видел ад, последний суд и, наконец, то испытание, которое состояло в выборе собственной судьбы.
[По словам Эра, на последнем суде прорицатель бросал жребии в толпу, и каждый поднимал тот, который падал подле него, а затем выбирал для себя «образчик жизни» из предлагаемых прорицателем.]
Итак, почти все души, опирающиеся на опыт, движутся непосредственно к успеху, не заботясь о справедливости или о правильном управлении самими собой. И хотя эти лишенные справедливости люди могли и говорить и показывать, они, принеся в жертву того мудреца, который один только и способен был управлять, поскольку прежде всего был способен управлять собой, [Имеется в виду Сократ, который, как известно, в Афинах
был приговорен гелиэей к смертной казни.]
могут выглядеть счастливыми лишь в глазах глупцов. Таким образом, мы возвращаемся к сократическому рефрену: чему могут служить все блага и преимущества, если я безумен? Но, кроме того, я не могу оставаться мудрым, не отказавшись от многих из этих благ. Именно поэтому презирать судьбы, полные почестей и богатств, но лишенные достаточной мудрости для того, чтобы отправляться за самой бедной поклажей, будет только та душа, которая в первой жизни слышала прекрасные беседы и смутно предвидела, как правильная мысль управляет существованием теней и нашей преходящей жизнью. Платон больше ничего не говорит об этом, а мы слишком связаны его мифом о душах, переживающих своего носителя, и о метемпсихозе. Кто же не видит, что всякая душа каждое мгновение совершает столь ужасный выбор? Но Платон как человек принадлежит этому миру; он меньше объяснял и больше утверждал, считая, без сомнения, что как бы далеко мы ни зашли в своих доводах, всегда нужно желать больше того, чем в них говорится, подвергая тем самым прекрасное опасности стать жертвой обмана. Поэтому Платон и был, безусловно, единственным платоником, который в конце концов предоставил человеку, одинокому и лишенному какой бы то ни было помощи, но сохранившему веру и надежду, стоять на страже справедливости. Эта предельная осторожность объясняет смысл «Диалогов», а также некоего подобия страха, который охватывает ученика, постоянно стоящего перед необходимостью выбора.
Аристотель
Аристотель, на протяжении двадцати лет являвшийся учеником Платона, представляет иной человеческий тип. «Платон, – говорил он, – мне друг, но истина превыше».
[На самом деле Аристотель этого не говорил. История широко известной сентенции началась со следующей фразы, вложенной (можно сказать, «себе на голову») Платоном (в диалоге «Федон») в уста Сократа: «А вы послушайте меня и меньше думайте о Сократе, но главным образом – об истине…» (91b‐c). Аристотель в «Никомаховой этике», имея в виду предположительно Платона, предлагает некую парафразу процитированного суждения своего учителя и старшего современника: «Лучше все-таки рассмотреть [благо] как общее [понятие] и задаться вопросом, в каком смысле о нем говорят, хотя именно такое изыскание вызывает неловкость, потому что идеи ввели близкие [нам] люди. И все-таки, наверное, лучше – во всяком случае, это [наш] долг – ради спасения истины отказаться даже от дорогого и близкого, особенно если мы философы. Ведь хотя и то и другое дорого, долг благочестия – истину чтить выше» (1096а).
Более «современный», можно сказать, собирательный по отношению к своим «первоисточникам» и в то же время более «плоский», прямолинейный, упрощенный вид этой фразе придал Мартин Лютер, написавший: «Платон мне друг, Сократ мне друг, но истину следует предпочесть» («О порабощенной воле», 1525 г.). И, наконец, в окончательно «шлягеризированную» впоследствии форму это речение «отлил» Сервантес, включив его латинский вариант в текст письма, которое написал Дон Кихот своему верному оруженосцу Санчо Панса: «Amicus Plato, sed magis amica veritas» (Сервантес де М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Ч. 2. Гл. 51). Как представляется, вся эта история может быть с успехом использована в качестве яркой иллюстрации процессов омассовления и шлягеризации, непрерывно протекающих в культуре.]
И еще: «Платон – пустослов».
[Это высказывание, вероятно, было бы точнее связывать не с Аристотелем, а с Диогеном, который как раз и говорил, что «Платон отличается не красноречием, а пусторечием…»
[137].]
Итак, опираясь на верное восприятие, он занимается поиском сути каждой вещи, никогда не склоняясь к тем самым идеям,
[Имеется в виду идея (эйдос) как фундаментальное и предельно общее понятие философии Платона.]
разрозненным и отвлеченным. «Музыкантом становится не какой-то человек, а Сократ или Каллий».
[Происхождение этой фразы, похожей на цитату, комментатору установить не удалось. Каллий, «красавец Каллий», – богатейший афинянин, который «извел много денег» на обучение у софистов, в частности у Протагора, «и слывет теперь мудрецом»
[138]. В его доме останавливался и беседовал с Сократом Протагор. Каллий упоминается в нескольких диалогах Платона («Апология Сократа», «Протагор» и др.), но в трудах Аристотеля имя «Каллий» не фигурирует вообще. Смысл же комментируемой фразы, вероятнее всего, состоит в противопоставлении общего и единичного, в подчеркивании роли субъективного начала в социальных процессах, в соответствии с которой философы могут употреблять одни и те же термины, но интерпретировать их по-разному.]
