Философ становится софистом, как только его мысль начинает служить страстям. Поэтому мы видим, как этот образованный человек, будучи зажат между мудростью Эпикура и Зенона и в то же время обнаруживая слабость перед возражениями скептиков, все же склонился к стоицизму как наиболее вероятностному учению. Но в чем основная причина происшедшего? Дело в том, что стоицизм сохраняет богов и формы культа – условия римского величия. Это позволяет понять, что пробабилизм – это не столько конкретное учение, сколько слабость любого учения, обнаруживающаяся в душе, падкой на восхваления. Диоген знал, чего стоит свободное суждение.
О религиозной философии
В границах долгого периода, связанного с христианской теологией, – начиная от александрийских неоплатоников и до заката аристотелевской схоластики
[Иначе говоря, начиная с III в. и до конца XIV – первой половины XV в.]
можно было бы найти значительное число мыслителей, достойных стать предметом изучения. Тем не менее историк свободной мысли, особенно если он стремится говорить только самое главное, может ограничиться лишь общей характеристикой всех тех систем, в которых «философия является служанкой богословия» – постоянно и в наиболее глубоком смысле.
[Можно предположить, что в высшей степени толерантный атеист Ален совершенно обоснованно выступает против опошления, абсолютизации и, условно говоря, банализации приведенной им «формулы», давно, постоянно и широко используемой в философской (и не только) литературе (хотя, следует признать, сам автор не слишком комплиментарно настроен по отношению к богословию), поскольку та сложная роль, которую выполняла в средневековом христианском мире философия, несомненно, не может быть сведена к идеологическому обслуживанию Церкви и всего лишь к отстаиванию «теоретических интересов» последней. Об этом убедительно говорят имена, труды и концепции выдающихся мыслителей христианского Средневековья, без которых история западноевропейской и мировой философии оказалась бы гораздо более бедной и учения которых сыграли важную роль в формировании фундамента европейской философии Нового времени. Однако в советско-марксистском изложении Средние века в основном чуть ли не полностью вычеркивались из упомянутой истории, объявлялись веками глубокого сна подлинно философской мысли и с помощью уничтожающей критики усердно раскрашивались или, точнее, закрашивались густой черной краской. Наряду с не поддающимися «сокрытию» и подвергавшимися суровой критике концепциями Августина Блаженного и Фомы Аквинского лишь в качестве робких свидетельств сохранявшегося в этот исторический период проблесков здравомыслия рассматривались учения ряда средневековых номиналистов, в соответствии с единственно допустимым в марксистско-ленинской философии критерием – однозначным ответом на сформированный в рамках того же марксизма так называемый «основной вопрос философии» – признававшихся материалистами, хотя и, безусловно, ущербными.]
Античная мысль в своих наилучших проявлениях всегда возвращалась от объекта к субъекту, постоянно подчиняя Бога, пребывавшего вовне, Богу внутреннему, а идеи – суждению.
Так, ученики Аристотеля столь же успешно, что и ученики Платона, впадали в чистую теологию, [Недаром доктрины Платона (преимущественно первоначально) и особенно Аристотеля (преимущественно на более поздних этапах развития христианской философии) пользовались (и в той или иной мере продолжают пользоваться) удивительным для языческих учений, каковыми они, по сути дела, и являются, авторитетом в рамках официальной философской доктрины католической Церкви, берущей свое начало еще в неоплатонизме Августина Блаженного и прошедшей в дальнейшем сложнейший и долгий путь через томизм – философию Фомы Аквинского – к неотомизму XIX и ХХ вв. В то же время следует учитывать, что до XIII в. европейские мыслители были знакомы практически исключительно с логикой Аристотеля – так называемым «Органоном»; другие же сочинения античного философа становились им известными лишь позже, благодаря активной просветительской деятельности арабских и еврейских мыслителей и переводчиков.]
которая прежде всего устремлена к Совершенному мыслителю, творцу и судье всего сущего и уже в соответствии с данной неподвижной моделью определяет обязанности и чаяния любого творения. Этот Бог-объект на всем протяжении христианских веков удерживал мысль в застывшем состоянии.
[Этим суждением атеист Ален косвенным образом обнаруживает свое подлинное или, точнее, глубинное отношение к средневековой философии.]
И вот главные последствия этой онтологии, или обоготворения, Бытия. Прежде всего – логический метод, предназначенный для доказательства существования как такового. Рассуждая в духе томизма, можно сказать: бытие наибольшего из существ необходимо. Ибо представим себе некое существо, которое не есть наибольшее: оно является частью того, которое больше него, а последнее – частью какого-то другого, что приводит нас – поскольку когда-нибудь нужно остановиться – к существу, содержащему в себе нечто, но не являющемуся содержимым чего бы то ни было. То же самое можно изложить по-иному, в соответствии с традицией, не сумевшей уловить аристотелевской глубины: любая причина сама является следствием какой-либо причины; таким образом, если мы не остановимся на самόй Причине, или на Первопричине, то следует признать, что удовлетворительной причины у того, чтό как таковое беспричинно, нет вообще.
[Основной или один из основных вопросов христианской философии состоит в необходимости онтологического доказательства бытия Бога. У истоков его формирования стоял упоминавшийся уже Августин, а по мнению Б. Рассела – Аристотель или даже Платон
[178] (т. е. речь идет об эпохе, намного предшествовавшей возникновению христианства). В соответствии с концепцией Августина, епископа Гиппонского, постоянно возраставшая интровертность человека приводит его к обнаружению неких вечных истин в самом себе. А поскольку большее не может происходить от меньшего, постольку их источником должно быть признано лишь вечное существо, иными словами Бог.]
Или же, наконец, следуя за святым Ансельмом: совершенное существо, идеей которого мы обладаем, существует, ибо если бы его не существовало, то это нужно бы признать несовершенством, что противоречит самой исходной идее.
[Ансельм Кентерберийский, пришедший к выводу о необходимости существования природы, «…настолько выше какой-либо или каких-либо (других), что нет никакой (природы), которой она по порядку была бы ниже»
[179], фактически первым сформулировал онтологическое доказательство бытия Бога и предложил два его варианта. В соответствии с первым, апостериорным, цепь случайностей, из которых складывается все в этом мире, не может быть бесконечной и неизбежно должна приводить к единственно необходимому началу, которым может являться лишь Бог. Однако, не удовлетворившись этим, он предложил и априорное доказательство (которое и пересказывает Ален), утверждая, что как в интеллекте, так и в реальности обязательно существует такой объект, выше которого нельзя ничего помыслить. Этот объект должен обладать всеми мыслимыми совершенствами, выступающими в качестве его предикатов. И среди всех этих совершенств Ансельм обнаруживает то, отрицание чего приводит к отрицанию самого данного объекта: таковым является предикат существования; обладателем же этого предиката может быть только Бог
[180].]
