Декарт сумел, правда не без труда, подчинить себе форму этих богословских рассуждений.
[Однако Б. Рассел считал, что «доказательства существования Бога Декартом не очень оригинальны; в основном они взяты из схоластической философии». Зато Лейбниц «дает в их законченной форме метафизические доказательства существа Бога…». Он «сформулировал доказательства лучше, чем они были сформулированы когда-либо прежде»
[181]. Подробнее об этом будет сказано в эссе «Декарт» и «Лейбниц».]
Однако только критика Канта окончательно определила их точное место.
[И. Кант выступил с критикой метафизического доказательства бытия Бога
[182].]
Тем не менее вплоть до пробуждения светской мысли в Декарте логика была столь же почитаема, что и Бог.
[И во многом – благодаря трудам и авторитету Аристотеля.] Другим следствием
[Имеется в виду – «онтологии, или обоготворения Бытия»: см. второй абзац настоящего эссе. Первое следствие – разработка логического метода.]
стал мистицизм, или обожествляемый фатализм. Ибо каким бы образом мы ни пытались сохранить свободу воли, она умирает в результате божественного присутствия, поскольку будущее становится полностью известным благодаря Совершенной мысли. В результате теология целиком и полностью склоняется к пантеизму, а любое моральное учение – к квиетизму, или к отказу от самого себя.
[В соответствии с основными принципами квиетизма – учения, возникшего в XVII в. в рамках католицизма, от его сторонников требовалось сохранение моральной индифферентности, пассивного и бесстрастного отношения ко всему происходящему, что объяснялось необходимостью полного непротивления божественной воле.]
Отсюда проистекают изощренные дискуссии о предназначении, благодати и спасении, принуждающие здравый смысл к вере без понимания и к унижению разума, который попадается в им же самим расставленные путы. Иезуитский ум, сверх меры оклеветанный, [Хочется вновь обратить внимание на стремление атеиста
Алена защитить ту или иную религиозную точку зрения от несправедливых, по его мнению, нападок. Это, кроме всего прочего, говорит о том, что французский философ был крайне далек от широко известного в нашей стране воинствующего атеизма, который в настоящее время «обернулся» в ней же не менее воинственно настроенной православной религиозностью.]
пытался лишь защитить себя от доктринальных последствий во имя наиболее общей морали.
От этого убереглись два верных античной культуре человеческих типа: стоики, всегда опиравшиеся на тот прекрасный парадокс, в соответствии с которым мудрец является ровней Юпитеру, [«…Основной пафос стоического мировоззрения – пафос
единства. Едины люди, едины все живые существа, едина природа, едины природа, душа и бог»
[183].]
а мир, как пел Гораций, разрушившись, раздавил бы его, не нарушая его спокойствия;
[Как видно, имеется в виду начало 3-й оды из 3-й книги «Од» римского поэта:
«Человека, справедливого и уверенного в цели, ни пыл граждан, приказывающих несправедливости, ни взгляд властного тирана
не может свернуть с пути, ни Аустер, штормливый правитель беспокойной
Адриатики, ни мощная рука Юпитера, метающего молнии: даже если разрушится мир, руины убьют его недрогнувшим» (пер. М. Лущенко).]
и эпикуреец, сильный своими идеями атомов и всеобщей необходимости, проявляющий любопытство во всем и скептичный по отношению ко всему.
Монтень – это прекрасная заря после столь долгой ночи.
[И вновь Ален не может скрыть (или даже не хочет этого делать) свое подлинное отношение к Средневековью, которое он называет «долгой ночью».]
Вскормленный древними, достаточно основательно сомневающийся, для того чтобы возобладать над всеми ловушками, расставляемыми логикой, и на основании непреклонного суждения придерживающийся стоической мудрости, которая учит по-человечески страдать и достойно умирать, он представляет суждение как таковое, или человека без Бога. В «Опытах» – возможно, единственной философской книге, которая, предлагая себя читателю, обходится при этом без определенной системы и без неистового желания доказывать, –
[Пьер Бейль, французский публицист и философ последней трети XVII – самого начала XVIII в., в «Историческом словаре»
[184] писал, что у Монтеня «нет никакой системы, никакого метода, никакого порядка изложения», что он «нагромождает все, что приходит на память»
[185].]
действует вызывающая восхищение сила ума, направленная против вымысла, суеверия, предвзятости, страстей. Однако группы, придерживавшиеся различных точек зрения, неверно оценили ее, поскольку она оценивает их всех.
[Возможно, имеется в виду то, что «идеи Монтеня во многих отношениях были отправной точкой для развития всего французского философского вольнодумия XVII в. Поздно спохватившиеся папские цензоры внесли в 1676 г. “Опыты” Монтеня в индекс запрещенных книг, но к этому времени семена вольнолюбивых мыслей, посеянные Монтенем, успели дать пышные всходы: Шаррон, Гассенди, Ноде, Ламот Ле Вайе и другие продолжили во Франции дело Монтеня. <…> Во французской литературе XVII в. Монтень неизменно привлекал тех, кто так или иначе противостоял рационалистическим, “универсализирующим” тенденциям постепенно укрепляющегося классицизма, кто сохранял живую связь с традициями XVI в. <…> Философы-просветители видели в Монтене своего естественного союзника…»
[186].]
Декарт
Первая и, вероятно, в наибольшей степени поражающая особенность Декарта состоит в том, что, будучи вскормлен религиозной философией, [С 8 до 16 лет Декарт обучался в иезуитском коллеже Ла Флеш.]
а посредством нее – философией древних, он с нескрываемым презрением отвергает их всех. Фактом является то, что он пытался очистить свое сознание от всех чуждых ему мнений и судить обо всем самостоятельно.
[ «Мое намерение никогда не простиралось дальше того, чтобы преобразовывать мои собственные мысли и строить на участке, целиком мне принадлежащем»
[187].]
