[Возможно, имеется в виду надежда на волю Богу, предопределяющую существование, по определению Лейбница, этого «лучшего из миров».]
Юм
Эпикурейцы велики только своим отрицанием.
[Эта точка зрения проводится в эссе «Эпикур» (см. выше), где Ален утверждает, что учение философа «…направлено против вызываемых различными мнениями и воображением наслаждений и страданий; видности быстро разрушаются строгим размышлением о вихревых потоках атомов; упования и боги умирают вместе; это объединяет надежды и страх. Именно благодаря подобному избавлению данное учение об абсолютном отрицании обладало и будет обладать большей значимостью, чем полагают».]
Это и есть последнее усилие суждения, направленного против теологических систем.
[Действительно, «эпикуреизм противостоял все более модным в эпоху эллинизма суевериям, предрассудкам, астрологии и магии, имевшим афро-азиатское происхождение и хлынувшим в Грецию из завоеванных Македонией областей»
[209].]
А ведь нужно признать, что материалистические системы все еще остаются теологиями без Бога, о чем мы можем судить благодаря характерной для них несгибаемой вере в механические законы в их применении ко всему прошлому, ко всему будущему, ко всем мирам, в масштабах, значительно превышающих возможности нашего куцего опыта. Юм, по крайней мере, не дает погибнуть духу противоречия. «Чтение Давида Юма, – пишет Кант, – вытащило меня из моего догматического сна».
[ «Я охотно признаю, что напоминание Дэвида Юма было именно тем, что много лет назад прервало мой догматический сон и придало моим исследованиям в области спекулятивной философии совершенно новое направление»
[210].]
Уже Юм решительно выступает против онтологических рассуждений. И главные его усилия были направлены именно против наиболее общих форм рассуждений. Идея причины, взятая абстрактно и вне восприятия, делает возможными довольно бессодержательные логические игры.
[ «Все явления, по-видимому, совершенно отделены и изолированы друг от друга; одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи…»
[211]. Таким образом, «Юм считает, что доказать объективное существование каузальных связей невозможно ни “априорно”, т. е. путем логического выведений следствий из причин по рецептам рационалистов XVII в., ни “апостериорно”, т. е. из опыта. Причем в обоих случаях он ведет рассуждение в плоскости конкретных примеров, подобранных далеко не исчерпывающим образом». В то же время он, вероятно, понимал, что «без принципа причинности науки рассыпаются в прах…»
[212].]
Однако Юм рассматривает ее в лоне самого восприятия, и именно здесь он ее отрицает. Перед вами бильярдный шар, который должен ударить другой, и вы намереваетесь предсказать, что произойдет дальше. Но если я пренебрегаю рассуждениями, если я с достаточной убедительностью отрицаю привычные разговоры и воспоминание о прошлом опыте, то я нахожу в этом восприятии лишь некие впечатления, которые изменяются, не обладая ничем определенным, ни даже доступным пониманию в отношении самой вещи и ее свойств. Мне в какой-то мере известно, что происходило в ситуациях, в известной степени похожих на эту. Однако очевидно, что в данном случае в ряду причин нет моего опыта. Закон пребывает отнюдь не в вещи – ибо вещь есть лишь она сама, – он во мне, в том, кто его усвоил. Но даже во мне этот закон не является неопровержимым. Мои воспоминания или неяркие впечатления готовы соединиться в любых сочетаниях: я могу вообразить, что этот шар сейчас исчезнет, или остановится без видимой причины, или придаст другому шару значительную скорость. Таким образом, ни в объекте, ни в себе самом я не нахожу ни малейшего основания для вынесения решения по поводу того, что вероятно, а что невероятно.
[ «Истинный скептик будет относиться с недоверием не только к своим философским убеждениям, но и к своим философским сомнениям»
[213].]
Происшедшее событие дает мне уверенность лишь в той мере, в какой я отдаюсь природе, склоняющей меня с помощью привычки, хотя вовсе и не неопровержимой, к ожиданию скорее этого, чем того.
[Юм «…акцентирует факт несомненного наличия каузальных связей в области перцепций, где эти связи выступают в различных видах, – как порождение идей впечатлениями, а решений – мотивами, как ассоциативное сцепление и сила привычки. Причинно-следственный характер всех этих процессов не вызывает у Юма сомнений: в сфере сознания нет никакой свободы воли и там господствует строгий фатализм»
[214].]
Нашей единственной мудростью была бы наука о вероятном.
[Напомню, что «вероятное» по-французски обозначается словом «probable». А это слово возвращает нас к пробабилизму, о котором уже говорилось выше в связи со Средней и Новой платоновскими академиями и др.]
Но науки о вероятном нет вообще, даже в таком простом случае, как случай с единственной брошенной игральной костью. Правда, если на всех сторонах этой кости имеется по одной точке и лишь в одном квадратике нанесены две, то бросок, в результате которого выпадет одна точка, будет более вероятным. Но таким образом объясняется лишь тот факт, что впечатление, производимое в данном случае одной точкой, сильнее, чем впечатление от иного. Ибо на самом деле выпадение двух точек столь же вероятно, что и одной, и даже длинная серия одинаковых результатов не позволяет предвидеть то, что принесет следующий бросок, поскольку он никак не зависит от предыдущих. Следовательно, наука о вероятном ни в коей мере не способствует накоплению опыта, как то представляется игрокам.
Таким образом, моя уверенность – это всего лишь вера, которая ни в какой мере не основывается на разуме, а возникает из двух источников: из привычки, или ассоциации идей, и сильного впечатления, определимого лишь посредством веры, которую оно порождает, и с легкостью уничтожающего уже имевшиеся ассоциации. Как говорят, сиамский король не хотел поверить в то, что под воздействием холода вода может обрести способность выдерживать слона. Но если бы в связи с этим у него возникло впечатление столь же сильное, что и в результате восприятия, то он тотчас же и без всяких затруднений поверил бы в это.
[ «Из слабостей, свойственных человеческой природе, наиболее всеобщей и бросающейся в глаза является та, которую обычно называют доверчивостью, иначе говоря, крайняя готовность верить свидетельствам других людей»
[215].]
