Таким и создан горделивый ум человека, неспособный выносить сомнения, о чем я уже сказал, и счастливый – подобное случается и со мной – благодаря полному их забвению среди забот, навязанных обществом, из которого предусмотрительно изгнали все необычное. Эти замечательные исследования не имели никакого успеха. Даже самое свободное суждение с трудом выносит испытание, каковым является внимательное чтение «Трактата о человеческой природе».
[ «Трактат о человеческой природе» (1739) – одно из главных сочинений Д. Юма.]
Сказанное объясняет, почему столь часто оказывают предпочтение ладно скроенной, но при этом лишенной правдоподобия теологии.
[Ср.: «…Человечество, находящееся в полном неведении относительно причин и в то же время весьма озабоченное своей будущей судьбой, тотчас же признает свою зависимость от невидимых сил, обладающих и разумом»
[216].]
Кант
Канту повезло в том, что, читая Юма, он стал сомневаться во всем только после близкого знакомства с математикой и астрономией. Сомнение приносит пользу только тому, кто знает. Тогда он и спрашивает себя, почему он уверен; ведь теорема Пифагора постоянно не дает покоя, [Возможен и другой перевод: «Теорема Пифагора постоянно
держит нас в своей власти».]
а то, что два и два составляют четыре, все еще продолжает оставаться верным. Кант же хотел сказать, что уверенность такого типа носит чисто логический характер, поскольку несомненно, что если любое А есть В, то некоторое В есть А. Таким образом, математика стала бы аналитической, иными словами, ограниченной простым развитием недвусмысленных определений; экспериментальные же науки, наоборот, должны были бы быть названы синтетическими, к общему понятию золота опытным путем добавляя свойство при равном объеме весить в 19 раз больше воды, что, конечно же, не содержится в определении, полученном благодаря химическим реакциям. Внимательно изучив это различие, Кант обнаружил, что оно ложно. И здесь лежит ключ к его философии, в какой-то степени неблагодарной и трудной для изложения. Следовательно, в обобщающем пересказе нужно преодолеть эту трудность.
Математика не сводится только к безупречным логическим рассуждениям. Если внимательно к ней присмотреться, то обнаружится, что она содержит в себе опыт особого рода.
[Ср.: «Само достоинство математики (этой гордости человеческого разума) основывается на том, что она гораздо больше, чем можно ожидать от опирающейся на обыденный опыт философии, научает разум усматривать в великом и малом порядок и правильность природы, а также удивительное единство ее движущих сил и тем самым дает разуму повод и стимул для применения, выходящего за пределы всякого опыта, и, кроме того, дает философии, занимающейся этими вопросами, превосходный материал, подкрепляющий ее исследования, насколько это допускает их характер, соответствующими созерцаниями»
[217].]
Когда в рамках геометрии рассматривают характерные для нее построения и комбинации фигур, становится понятным, что абстрактный язык не смог бы им дать исчерпывающего объяснения. Например, понятия верха и низа, правого и левого, столь естественные, что о них вообще не говорят, здесь оказываются необходимыми. Однако эти понятия не имеют никакого смысла вне чувственной интуиции, а это заставляет думать, что пространство геометра могло бы быть реальным пространством, в котором присутствуют вещи, относящиеся к опыту. Даже арифметика не принималась бы в расчет без некоей абстрактной фигуры, составленной из точек и линий, которые позволяют установить, что два и два – это то же самое, что три и один. В целом мысль о числе, вероятно, оказалась бы в то же время и восприятием числа, а, следовательно, самая строгая математика не смогла бы обойтись без чувственного опыта. Эти замечания становятся более наглядными в известном примере с двумя руками или двумя ушами – правыми и левыми. Даже если предположить, что эти объекты, будучи сопоставлены – элемент с элементом, являются идентичными до такой степени, что вербальное определение ни в чем не сможет найти различий между ними, то все же окажется, что они не совпадают. И в этом состоит некое свойство, сущностно геометрическое и настолько ясное, насколько это вообще возможно, хотя и остающееся полностью непонятным без чувственного восприятия мест нахождения и характера расположения упомянутых элементов. Если сблизить эти замечания с известными постулатами, которые древние геометры с полным на то основанием отказывались доказывать, но в которых никто, и совершенно искренно, не сомневается, то мы приходим к выводу первостепенной важности, а именно: то, что в математике представляет собой a priori, или нечто необходимое, относится также и к опыту. Следовательно, нет нужды кидаться из математики в область опыта, а геометрия и даже арифметика уже являются науками о природе.
Как это возможно? Только в том случае, если признать, что реальное пространство – то пространство, в котором мы воспринимаем вещи, – есть не вещь, но лишь умственная форма, вне которой никакого возможного опыта не существует.
[Ср.: «…Представление о пространстве… должно быть первоначально созерцанием, так как из одного только понятия нельзя вывести положения, выходящие за его пределы, между тем мы встречаем это в геометрии… Но это созерцание должно находиться в нас a priori, т. е. до всякого восприятия предмета…». Внешнее созерцание может быть присуще нашей душе «…лишь в том случае, если оно находится только в субъекте как формальное его свойство подвергаться воздействию объектов и таким образом получать непосредственное представление о них, т. е. созерцание, следовательно, лишь как форма внешнего чувства вообще»
[218].]
Согласившись с этим предположением, легко объяснить возможность применения математики к опыту. Благодаря размышлению об упрощенных объектах наше сознание может раз и навсегда постичь свойства пространства, которые a priori определяют условия любого возможного опыта.
Если внимательно присмотреться, то выяснится, что время также есть некая форма, [Например: «…Из всех созерцаний дана a priori одна лишь
форма явлений – пространство и время», «время есть не дискурсивное, или, как его называют, общее, понятие, а чистая форма чувственного созерцания»
[219].]
хотя его свойства нам известны в меньшей степени. И высказывание типа «два различных момента времени с необходимостью следуют друг за другом» a priori законодательствует в опыте по отношению к любым объектам. То же самое следует из высказывания «Любая вещь, участвующая в опыте, по отношению к другой вещи существует либо в то же время, либо до нее, либо после нее», или еще: «Все объекты возможного опыта связаны друг с другом в границах единого времени».
