[Ср.: «Время имеет только одно измерение: различные времена существуют не вместе, а последовательно…»
[220].]
Однако, поскольку существуют чистая геометрия, являющаяся наукой о вещах, и чистая механика, то не существует ли также чистой физики? Таким образом, критике, начиная с первых открытий показавшей свою силу, удается, наконец, создать завершенную картину таблицы категорий рассудка (de l’esprit) – форм совокупного опыта
[221]. По поводу причинности Кант, например, говорит следующее: даже если две вещи следуют друг за другом в восприятии, это не означает, что они следуют друг за другом в действительности; так, я говорю, что солнце и луна, даже когда я их воспринимаю последовательно, существуют в одно время; в противоположность этому я полагаю, что два взрыва, которые я услыхал одновременно, произошли один вслед за другим. Таким образом, идея наличия последовательности в опыте заключает в себе больше, чем сам факт последовательности: данная форма подлинной последовательности есть причинность. Но это всего лишь пример, причем чрезвычайно ограниченный.
Предприняв это огромное усилие, Кант оказывается в состоянии дать объяснение очевидной силе и слабости, которые присущи всем приведенным метафизическим аргументам, стремящимся вывести нас за пределы возможного опыта – вплоть до решения вопросов о том, конечен ли, или бесконечен мир, является ли душа чем-то бессмертным, существует ли Бог? Эти аргументы сильны, потому что они опираются на принципы a priori, против которых бессилен любой опыт. А слабы они потому, что принципы a priori вообще не применяются вне связи с объектами, относящимися к возможному опыту. Например, идея причины – форма всяческого возможного опыта – не способна привести к некоему объекту, пребывающему вне рамок этого всяческого опыта. В этом как раз и состоит обобщающая идея «Критики чистого разума».
Практическую философию Канта резюмировать легче. Ибо ясно, что человеческий рассудок (esprit)
[ «Способность… мыслить предмет чувственного созерцания есть рассудок. Без чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни один нельзя было бы мыслить»
[222].]
есть нечто и что он обязан проявлять внимание по отношению к самому себе; с другой стороны, повседневная мораль с уверенностью заявляет, что опыт, т. е. успех, перестает что-либо решать, как только речь заходит о лжи, честности или уважительном отношении к клятвам. Значит, в этом случае человеческий рассудок может украсить себя прекрасным именем Разума и законодательствовать только сообразно собственным идеям.
[ «Разум есть способность, дающая нам принципы априорного знания»
[223].]
Сказанное в достаточной степени подтверждает анализ широко распространенного понятия долга, в соответствии с которым нельзя быть истинно честным, если не являешься таковым исключительно благодаря уважению к самόй честности. И эта религия чистого долга вполне сошла бы за некую разновидность идолопоклонства, если бы критика наук, сделав очевидной законодательную мощь самого рассудка даже в тех случаях, когда решает опыт, не объяснила бы в то же время, почему здравое сознание (une conscience droite) столь уверенно в себе именно в тех случаях, когда опыт более не способен принимать решения.
В остальном мораль Канта – это всегда не более чем мораль Платона, хотя и приведенная в согласие со строжайшей теоретической философией.
[ «Этика – главная часть философии Канта. Недаром именно с размышлений над антиномиями, и в том числе над антиномиями свободы, столь важной как раз для решения проблем этики, началось становление его “критицизма”»
[224].]
И, даже не пытаясь утверждать, что теология служит основанием для морали, говорить следует как раз об обратном. Теоретическая критика, к счастью, запретила принимать решения о свободе, о душе и о Боге на основании принципов физики, независимо от того, направлены ли эти решения на утверждение или на отрицание. На самом деле эти теологические идеи являются завоеваниями морального суждения. Свобода или реально существующая душа, Бог, наконец, окончательное согласие или воздаяние ничем не похожи на объекты возможного опыта; скорее, они в большей степени приемлемы в рамках идеи о моральном императиве; причем приемлемы благодаря волевому решению, как условия самогό морального поведения.
[Ср.: «До тех пор пока практический разум имеет право направлять нас, мы будем считать поступки обязательными не потому, что они суть заповеди Бога, а будем считать их Божественными заповедями потому, что мы внутренне обязаны совершать их»
[225].]
Ибо является ли, к примеру, согласие на следование долгу отказом от утверждения, что человек свободен? Когда вы достаточно поразмышляете об этом, вы заметите, что глубокие воззрения Декарта не столь уж и далеки от всего сказанного, как о том говорят, и что сам Кант мог бы так думать. А в конечном итоге это опять-таки свидетельствует о новом расцвете платоновских идей.
Огюст Конт
[Сразу следует подчеркнуть, что философия О. Конта пользовалась особым вниманием и, можно даже сказать, сочувствием Алена: «…Среди французских авторов нашего века двое заявляли о себе как о сторонниках Конта. Одним из них был Шарль Морра, теоретик монархии, другим – Ален, теоретик радикализма. По разным причинам оба считали себя позитивистами. Морра был позитивистом, потому что видел в Конте доктринера, придающего особое значение принципам организации, авторитету и возрожденной силе духа. Ален был позитивистом, так как интерпретировал Конта в свете идей Канта и основной идеей позитивизма полагал обесценение мирской иерархии. “Пусть назовут королем лучшего повара, лишь бы он не пытался заставлять нас целовать кастрюлю!” <…> Ссылки на Конта постоянны в работах Алена. См. в особенности: Propos sur le christianisme, P., Rieder, 1924; Idées. Paris, Hartmann, 1932, réédité dans la collection 10/18. Paris. Union Générale d’Editions
[226], 1964 (последняя книга содержит исследование, посвященное Конту)»
[227]. Именно увлечением философией позитивизма можно объяснить и тот факт, что в настоящей работе Конту уделено повышенное внимание: если всем ее «героям», за редкими исключениями, посвящены предельно краткие эссе, то размышления о Конте заняли более чем половину объема всей работы в целом. На отмеченную особенность, собственно говоря, указывает и сам автор (см. об этом чуть ниже). Тем не менее нельзя не признать, что по отношению к отдельным суждениям Конта Ален все-таки настроен достаточно критично (см., например, ниже главу «Философия истории»).]
