X. Язык и культура
Ни один гениальный человек никогда не мог создать или хотя бы основательно преобразовать реально функционирующий язык. Это же утверждение верно и в отношении алгебры, которую можно было бы принять за творение отдельного индивида, но которая является результатом внутреннего сотрудничества неких людей, занимающихся расчетами (peuple des calculateurs), если можно так сказать, и никто из ученых не мог бы связать с ней свое имя. Таким образом, пример с языком позволяет ощутить значимость анонимного и даже продуманного социального действия и, следовательно, точнее оценить преемственность человеческого существования. Поскольку разум понемногу освобождается от религиозного чувства, постольку происходит саморазвитие современной мысли в ходе использования простонародного языка, имплицитно содержащего знания, организованные гораздо лучше, чем об этом обычно думают. О. Конту нравится использовать двусмысленности, всегда являющиеся неким предупреждением философу. Так, слово «сердце» одновременно обозначает «мужество» и «доброту». Слово «закон» соединяет в себе юридический и научный смыслы, демонстрируя тем самым всю историю этого понятия. Изобретенное не Контом слово «позитивный» уже принесло с собой образуемое его атрибутами богатство, которое оставалось лишь привести в порядок. Наконец, прекрасное выражение «гуманитарные науки» (Humanités), [Слово «Humanités» может быть также переведено как «классические науки».]
как и родство слов «культура» и «культ», озаряют своим светом настоящую работу и подводят к истолкованию языка как инструмента теоретического и практического совершенствования. В достаточной степени ясно, что все знаки языка первоначально выражали чувство и действие, всегда являвшиеся – в силу заразительности различных движений, чувств ужаса или надежды, стремления к бегству или к борьбе – одновременно и общими, и индивидуальными. Крик, по многим причинам, которые могут быть угаданы, взял верх над жестом, и это в наиболее развитых цивилизациях привело к тому, что визуально воспринимаемые знаки теперь обозначают звуки.
[Речь здесь в первую очередь идет, вероятно, о пиктографических – иероглифических – алфавитных знаках, обозначающих различные звуки. Однако в качестве подтверждающего высказанную мысль примера можно также вспомнить о хейрономии – древнем способе управления хором, в рамках которого использовались движения рук, пальцев, головы и мимика, что подменяло в том числе и отсутствовавшую в те времена возможность записи звуков. Хейроном показывал исполнителям не только темп, но и ритм, метр и даже направление движения мелодии. Постепенно, в связи с возникновением различных способов фиксации музыкального текста, передача последнего посредством движений полностью уступила место чтению текста, записанного специальными знаками (невмами), а затем – преимущественно нотами. Тем не менее современный дирижер, руководящий оркестром или хором, безусловно использует те или иные приемы, бывшие некогда в арсенале хейронома.]
Однако в своем стремлении выразить наиболее живые и глубокие чувства с красноречием и поэзией не прекращали соперничать иной язык и соответствующая ему письменность (écriture) – величественное здание, скульптура, рисунок. Во всех языковых формах, но особенно в абстрактной или фонетической, собственной функцией языка является постоянное стремление к объединению – даже вопреки воле самого мыслителя – чувства с идеей и прошлого с настоящим. В подобном подчинении мыслей чувствам, чудесным образом освещающем как первые, так и вторые, обнаруживаются красота выражения и одновременно – его достоинство. Тот, кто изрекает только одни идеи, не изрекает даже идей. Ничто в большей степени не способно пробудить нашу благодарность по отношению к прошлому. Мысль, лишенная поэзии, действительно оказывается вне каких-либо норм, она анархична и бесчеловечна. Именно поэтому мудрец не должен недооценивать повседневную культуру лучших поэтов; так чувство цивилизуется, а еще лучше сказать – гуманизируется; мысль же в своих наиболее выдающихся проявлениях обнаруживает те формы, которые приводят ее к истинному предназначению. Было бы даже правильно сказать, что слава, сопутствующая великим произведениям, благодаря некоему соперничеству в восхищении ими помогает нам предпринять особое усилие, которое направлено против нас самих, имеет своей целью очищение и без которого мысль осталась бы абстрактной, а чувство – судорожным. На этом основании мы замечаем, чем окультуренный (cultivé) ум отличается от всего лишь образованного (instruit) ума. Тем самым культура и культ сближаются друг с другом. Ибо, в соответствии с одним глубоким замечанием мэтра, звучащая речь имеет то преимущество перед языком жеста, что она в той же мере адресуется и к тому, кто говорит; и благодаря именно такой выразительности наши собственные чувства и наши собственные мысли предстают перед нами. Первый же проблеск сознания, еще одно богатое смыслом слово не отделимы от подобной беседы с самим собой. Однако мы также замечаем, что такого рода продуманная (réfléchie) мысль была всегда естественным образом регулируема самими формами обыденного языка; еще лучше, когда собственную мысль мы ищем в заранее выработанных формулах, действующих подобно некоему правилу, что возвращает нас к человеческому порядку вещей. Таков смысл молитвы. Обычное же размышление о наилучших авторах есть позитивная по своему характеру молитва. И в данном случае, развиваясь, система стремится сохранять то, что уже содержится в ней.
[Ср.: «Собственность и язык в самом деле соответствуют друг другу. Собственность есть проекция на общество деятельности, между тем как язык есть проекция разума. Законом, общим для собственности и языка, служит закон накопления. Цивилизация прогрессирует, потому что победы в материальной и интеллектуальной сферах исчезают вместе с теми, кто их добыл. Человечество существует, потому что есть традиции, т. е. преемственность поколений. Собственность – это накопление ценностей, передаваемых от поколения к поколению. Язык – это, так сказать, место хранения имущества разума. Получая язык, мы получаем культуру, созданную нашими предками»
[257].]
Если к такому чтению добавить созерцание произведений искусства, впечатление от которых будет, кроме того, усложнено неизбежным и благостно воздействующим суеверием, то мы поймем, что таким образом любая религия прошлых времен, вплоть до самого наивного фетишизма, оказывается восстановленной в согласии с целиком и полностью доказуемыми знаниями. Таким образом, ничто человеческое не чуждо мудрецу.
XI. Великое существо
Социологические исследования неизбежно приводят нас к признанию того, что объектом наиболее бесхитростных религий оказывается само человеческое общество. Каждый человек находится в некоей зависимости от общества, членом которого является, и от этой зависимости он не может и, более того, не хочет избавиться. Для любой религии характерны отношения, в рамках которых подчинение никогда не отделяется от любви. Как только вещи оказываются вырванными из человеческого уклада (l’ordre humain), сама зависимость от них обнаруживает в себе больше страха, чем привязанности (attachement). В конце концов она и не должна пробуждать никакой разумно обо-снуемой привязанности (affection), поскольку знание законов предполагает, что единственным средством, способным внести полезные изменения во внешний порядок вещей, является работа. Тем не менее понятно, что представление о материальном мире в соответствии с человеческим укладом до такой степени ввело людей в заблуждение, что отвратило их от истинного Бога. Между тем следует отметить, что после завершения на долгое время растянувшегося теоретического и метафизического поворота в общественном сознании, в результате которого в наиболее развитых странах монотеистическая религия оказалась до основания разрушенной, представления о вере, анафеме, святотатстве, преступлении в глазах общественного мнения сохранились лишь в вопросах, связанных с Отечеством. А следовательно, здесь же пребывает и истинный Бог. Истинный Бог – это само общество. И осталось только разобраться в соответствии со строго позитивными концепциями, каково оно, это истинное общество.
