Нет ничего более занятного, чем та особого рода растерянность, которая охватывает обладающих вкусом людей, как только они превращаются в критиков. Ибо совершенно верно, что огромное число признанных произведений искусства способно укреплять дух и приводить его к обладанию прекрасным; но так же верно и то, что вся эта масса произведений не позволяет обнаружить хотя бы самые начатки некоего правила, которое могло бы стать основанием для суждения. Мне очень хорошо удается распознать прекрасное в произведениях Бетховена, Микеланджело, Шекспира, но я совсем не могу обнаружить его в новой музыке, в только что созданном живописном полотне, в позавчера поставленной пьесе. Воображение слишком сильно; суждение возникает в зависимости от настроения; и эта первая оценка как бы обволакивает все произведение некоей вуалью. Сперва сомневающийся и даже колеблющийся, затем внезапно окрепший и упорно настаивающий на случайном суждении – таков человеческий рассудок. Я замечаю, что обычно критика сурово обходится с нашими художниками из Академии; но нет сомнений в том, что в другое время их могли хвалить. Замечаю я и то, что порой необыкновенно дорого платят за мазню, о которой легко сказать все самое плохое, что только возможно. Во всех подобных суждениях содержится зерно безумия. И поэтому – стоит ли вообще пытаться судить по первому побуждению и как бы инстинктивно? Пристрастность подстерегает и никогда не отпускает нас. Почему бы не стремиться к тому, чтобы быть подготовленным, и подготовленным хорошо?
Однажды мне дали прослушать короткое сочинение Бетховена, которое я совсем не знал; ноты были переписаны от руки, и на них не стояло имя автора. Я был осторожен и не сказал ничего непоправимого, но моему суждению не хватало уверенности. Есть лишь одно средство уберечь себя от подобных сюрпризов: знать все. Но лучше было бы признать, что великие произведения всегда становятся могущественнее, чище духом, пребывая в сиянии славы. Тот, кто не доверяет, судит лишь наполовину и в какой-то степени отрекается от самого себя. Это похоже на то, как если бы во время урока мы сопротивлялись учителю танцев. Зажатость лишает нас возможности танцевать. Или учителю фехтования. Это всеобщая ошибка – пытаться изобретать, учась. Еще почти ребенком Микеланджело был найден копирующим античную скульптуру; таким образом, он трудился в атмосфере любви и изящества, не сопротивляясь и не защищаясь; а именно таким образом и становятся сильными.
Этот парадокс особенно поражает, когда мы обращаемся к сфере изящных искусств; а облагораживает нас, возможно, одно лишь прекрасное. В любого рода исследованиях, невзирая на их внешние черты, – будь то политика, физика или даже геометрия – нужно уметь учиться, вновь и вновь браться за учебу, не цепляться за первое же попавшееся возражение, но всегда стараться обнаружить в человеческом самого себя; наконец, сообразовываться с величиной конкретной фигуры. Быть эпикурейцем, если я читаю Лукреция, стоиком – вместе с Марком Аврелием и подражая физике Декарта. Ошибки Декарта обладают позитивным значением, и они совершены во время движения по верному пути.
[Здесь затронута одна из любимых тем Алена: ссылаясь на древних, которые, по его словам, говорили, что «…мудрец никогда не ошибается, даже ошибаясь, а глупец ошибается всегда, даже изрекая истину; ибо он изрекает чужую, а не свою собственную истину», он утверждал, что «больше духовности в том, чтобы заблуждаться на манер Декарта, нежели исправлять Декарта на манер какого-нибудь бакалавра»[224, 275]. При этом философ, на мой взгляд, упускал из виду, с одной стороны, то, что, прежде чем «превратиться» в Декарта, даже самому одаренному мыслителю, условно говоря, следует стать бакалавром, а с другой – что ошибка гипотетического Декарта обойдется поверившему ему человечеству гораздо дороже, чем недомыслие не хватающего звезд с неба бакалавра
[314].]
Лейбниц, как говорят, не до конца понял свои бесконечно малые величины.
[Бесконечно малая (большая) величина – числовая функция или последовательность, стремящаяся к нулю (к бесконечности). Первым в теоретических работах методы исчисления применил И. Ньютон, однако Г. В. Лейбниц первым опубликовал результаты аналогичных исследований, в связи с чем и был обвинен английским ученым в плагиате. В настоящее время доказано, что каждый из ученых по пути к математическому анализу шел собственной дорогой: если Ньютон начинал с дифференцирования, то Лейбниц – с интегрирования.]
И именно на подобных примерах я могу обретать новые знания, воспроизводя само человеческое движение – выверенный компромисс между высшим и низшим. Особая благодать, которой наделены пребывающие в единстве тело и дух, оказывается способной изобретать, еще не получив каких-либо доказательств, – я же покоряю ее своим послушанием. И я нахожу возвышенным то, что уже почти в самом конце жизни было сказано Микеланджело, когда у него спросили: «Куда ты так спешишь, да еще в снегопад?». «В школу, – ответил он, – дабы попытаться чему-нибудь научиться».
Римский папа
Я вижу, что о покойном папе
[Судя по времени написания эссе, вошедших в данный сборник (1921–1923), речь должна была бы идти о маркизе Джакомо делла Кьеза, который был избран папой 3 сентября 1914 г. (приняв имя Бенедикта XV) и скончался 22 января 1922 г. В историю он вошел как деятельный миротворец, а папа Бенедикт XVI назвал его «апостолом мира» в своих объяснениях по поводу того, почему он взял то же имя. Однако замечание, содержащееся в предпоследнем абзаце настоящего эссе, решительно опровергает это предположение.]
судят скверно. Самое малое, что говорят, это то, что он так и не сумел ни охватить взглядом великие события, которыми было отмечено его правление, ни судить о них с высоты небес. Попытавшись размышлять по этому значительному поводу, я сразу же наткнулся на строгую и целостную доктрину, которую мог бы прекрасно описать, рассматривая ее со стороны, но проникнуть внутрь которой мне никак не удается. Для того чтобы мыслить в духе католического священника, нужно произнести тысячи молитв, нужно тысячу и тысячу раз прочесть текст требника, старательно выговаривая каждое слово. То, что сознание гуманиста формируется не только в чтении и понимании, но еще и в перечитывании классического наследия (les Humanités), очевидно. Однако кто умеет перечитывать?
Ну вот я вновь взял «Заложника» Поля Клоделя, [Клодель П. (1868–1955) – поэт, драматург, эссеист, член
Французской академии, один из крупнейших религиозных (Клодель был католиком) писателей Франции XX века, высоко ценимый Аленом, – многие годы выполнял функции высокопоставленного дипломата. Своим творчеством, пропитанным духом Библии, которая являлась настольной книгой писателя, ему удалось создать фактически новый художественный стиль, носящий характер проповеди и как бы выросший из библейской тематики и галереи библейских образов. В драме «Заложник» (1911), являющейся первой частью трилогии («Чёрствый хлеб», 1918, «Униженный отец», 1920), как и во всем драматическом цикле в целом, разрабатываются фундаментальные для христианского сознания темы греха и искупления, а также возможности религиозного просветления мира, пребывающего вне веры и в результате этого утратившего надежду и нравственные законы. Глубокая религиозность всего творчества Клоделя, как и отдельных его произведений, позволяет Алену называть его драму требником. И в связи с этим вновь возникает все тот же вопрос: до какой степени автора настоящей книги (принимая во внимание в данном случае его художественные, точнее литературные, предпочтения) можно считать атеистом (см. об этом вступительную статью)?]
