являющегося одним из моих требников, и тем самым еще раз получил возможность понять, чтó собою представляет перечитывание. Ибо хотя я и могу пересказывать целые куски этого романа, но, будучи лишен того фундаментального объекта, каковым является само произведение, я, без сомнения, перескакиваю с одной идеи на другую; я объясняю, размышляю (je réfléchis), но не обдумываю (je ne médite pas) прочитанное.
[На первый взгляд, пытаясь обнаружить микроскопические различия между глаголами со столь близкими значениями, Ален просто создает проблему на ровном месте. Однако, как оказывается, не он один обращал внимание на возможность обнаружения семантических несовпадений или, как минимум, неполных совпадений при использовании чуть ли не взаимотождественных слов, относящихся к одному семантическому ряду, например: «… лень мыслить; но думать не лень: это две вещи разные…»
[315]. Что ж, как видно, над этим вопросом есть смысл и подумать и поразмышлять.]
И совсем другое дело, если я заставляю себя читать сам текст; тогда я захвачен и ведόм; я думаю так, как хочет он, а не как хочу я.
[В последней фразе с большой долей вероятности можно заподозрить присутствие скрытого и несколько ироничного подражания Евангелию от Матфея, а именно словам Иисуса Христа, сказанным им в Гефсиманском саду: «…впрочем не как Я хочу, но как Ты» (26: 39).]
Именно он берет на себя заботу о развитии и сопоставлениях. И сила прекрасного, предостерегающая меня от сокращений, перемещений, композиционных изменений, производимых по моему собственному усмотрению, как будто помещает меня перед неким природным явлением, которое мне нужно принять таким, каково оно есть. Эта монументальная черта позволяет мне узнавать великие книги; и в то же время, перечитывая, букву за буквой, одну из таких великих книг, читанную мной более двадцати раз, я овладеваю идеей, раскрывающей, в чем состоит содержащаяся в ней доктрина.
Прочтите же и вы этот требник, [Имеется в виду упоминавшаяся драма П. Клоделя.]
не пропуская ни слова. Вы найдете в нем и римского папу и, насколько я понимаю, мысли папы. И в наполеоновские времена папа тоже являлся неким арбитром, которого каждая из партий хотела привлечь на свою сторону и иметь при себе – в качестве заключенного или как-нибудь по-иному – таким же образом, как располагают армиями, боеприпасами и неоспоримым правом. Но, будучи почитаемым или нет, заключенным или нет, ведомый доктриной, постоянно о доктрине твердящий и с несокрушимой осторожностью осуждающий дьявольское возбуждение, значительное и отличающееся надменностью, превращающее во зло даже добро, делающее несправедливым даже право, папа Пий
[Таким образом, Ален фактически опровергает высказанную мной выше догадку о связи данного эссе с именем папы Бенедикта XV. Однако кардинал Джузеппе Сарто, сын деревенских почтальона и портнихи, взявший себе имя Пия Х, был избран папой 4 августа 1903 г., а скончался 20 августа 1914 г. Так что, с одной стороны, эта дата слишком далеко отстоит от времени работы философа над «Рассуждениями об эстетике», а с другой – можно предположить, что настоящее эссе было написано еще в 14 г.
Папа Пий Х отнюдь не горел желанием занять римскую кафедру, освободившуюся после смерти папы Льва XIII, и согласился на это лишь под давлением обстоятельств. Скромный до аскетичности, он был жестким традиционалистом в вопросах веры и последовательным противником философско-религиозного модернизма, стремившегося к обновлению католической идеологии.]
вовсе не хотел осуществлять какой-либо выбор. На порожденные бессонницей аргументы, которые всегда выглядят убедительно, он отвечал, как руководитель семинара: «Когда не спишь, нужно произносить свою молитву и не добавлять ночь ко дню, которому и так хватает собственной злобы»
[316].
Доктрина сама создает себя; создает себя и Человечество. И мы можем и должны многое к этому добавить; но существует уже усвоенная мудрость. В годы войны я часто повторял старую аксиому: «Никто не является судьей в своем собственном деле». Тот, кто прочтет пастырские письма покойного папы, найдет там не много отвечающего его собственным надеждам и чаяниям; однако он там обнаружит, конечно же, решительное предостережение против размышлений о желудке, печени и селезенке, которые остаются убедительными даже тогда, когда представляют собой чистейший вздор, но всегда ложны, даже когда содержат правду. Безыскусные стоики, у которых многое позаимствовала Церковь, говорили в свое время, что сумасшедший, кричащий среди бела дня о том, что сейчас светло, не становится от этого менее сумасшедшим. Следовательно, рассудок отнюдь не должен опускаться до низменного возбуждения и издавать в подобном состоянии крики, имитирующие мысль, и еще в меньшей степени – искать возможность нанести верный удар (le coup).
[Предполагаемая игра слов заключается в том, что слово «le coup» имеет также значения «поступок, действие, ход». Иными словами, речь здесь может идти также о тщетности поисков единственно верного поступка, особенно если он столь же решителен, как может быть резок нанесенный удар. И в словах и в поступках должна господствовать сдержанность.]
Никакой удар не верен.
Мнемозина
Когда древние говорили, что Мнемозина является матерью муз, [Как представляется, в своих дальнейших рассуждениях Ален
в основном не учитывает того обстоятельства, что слово «музы» переводится с греческого как «мыслящие» (хотя в самом конце эссе он все-таки касается связанных с этим значением смыслов) и что в разговоре о них, пожалуй, нельзя ограничиваться отсылками лишь к памяти, как это делает автор, тем более трактуя последнюю как чисто механическую способность человека, на что он достаточно прозрачно намекает.]
то, возможно, они не имели в виду ничего сверх той простой зависимости, которая подчиняет всю работу нашего ума низшей памяти. Эта идея, какой бы простой она ни казалась, вероятно, просветила бы нас еще и о реальных условиях познания, если бы мы нашли время ее рассмотреть. Конечно, память в излишней степени презираема.
[В связи с этим можно было бы вспомнить, например, слова Лауры из «Каменного гостя» А.С. Пушкина:
«Слова лились, как будто их рождала
Не память рабская, но сердце…»
[317].
Однако совершенно очевидно, что человек обладает памятью отнюдь не только такого рода. Достаточно вспомнить строки, написанные К. Н. Батюшковым:
«О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью твоей
Меня в стране пленяешь дальной»
[318].
Подобных свидетельств, безусловно, можно было бы привести немало. Кроме того, по сути дела, о том же говорит далее и сам автор.]
