[Ален, можно сказать, домысливает то, что происходило во время упомянутой им аудиенции, поскольку, по словам Гете, первую часть встречи Наполеон сидел за столом, а сам мемуарист пребывал «в пристойном отдалении», и лишь затем «император встал, подошел ко мне и умелым маневром отделил меня от тех, с кем я стоял рядом»
[340], – и все. Больше о передвижениях Наполеона по комнате Гете не написал ничего. К сказанному следует добавить, что данный сюжет, как видно, очень интересовал автора, поскольку у него есть специальное эссе, именно так и названное: «Встреча Гете с Наполеоном», в котором он явно переоценивает значение описываемой немецким поэтом аудиенции, называя ее «великим событием». «Именно сохраняя в памяти такие моменты, человечество побеждает судьбы»[322], – полагает Ален. Безусловно, краткая автобиографическая заметка Гете может дать немало поводов для размышлений; тем не менее вряд ли описанное в ней кратковременное свидание двух выдающихся исторических персон действительно было способно оказать судьбоносное влияние на будущее человечества.]
Ведь Гете был живым, учтивым, находчивым, более искушенным в ремесле придворного, чем тот – в ремесле короля. Кто же, однако, – будь то император или нет – прочтет «Вильгельма Мейстера» так, как нужно, предварительно не поклявшись найти в этом чтении удовольствие?
[В высказанном предположении речь идет о романе-дилогии И. В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Сквозящая же в нем неуверенность обусловлена, как представляется, не только отпугивающими, вероятно, многих потенциальных, но не обладающих достаточным терпением читателей масштабами этого многостраничного произведения, но и отличающей его неторопливостью авторской манеры изложения. Кроме того, здесь присутствует мысль о возникающей перед каждым приступающим к чтению более или менее значительного литературного сочинения необходимости выработки соответствующей психологической установки, без чего восприятие последнего вряд ли окажется адекватным и «результативным».]
Да и клятвы было бы еще очень мало, если у него нет опыта Читателя, который на двадцатом чтении открывает нечто, заставляющее его удивляться тому, как он не заметил этого, читая данный текст впервые. Но кто может проявить подобное терпение? Невозможно читать по двадцать раз все, что публикуется. Для этого требуются серьезные аргументы. Слава Платону воздается почти во всех книгах. Все человечество предуведомляет нас об этом. Конечно, здорово насмехаться над подобным стремлением восхищаться; однако не менее здорово швырнуть книгу на пол, как сделал Наполеон на Святой Елене, бросив ее на свою постель.
[Комментатору не удалось обнаружить факты, которые могли бы разъяснить и проиллюстрировать намек, содержащийся в тексте. Как видно, автор, имея при этом в виду известные ему обстоятельства (вероятнее всего, почерпнутые из дневника графа Э. О. де Лас Каза «Мемориал Святой Елены, или Воспоминания об императоре Наполеоне», одной из наиболее любимых книг Алена), таким образом говорит о возможности отказа от восхищения литературным произведением только на основании всеобщего преклонения перед его создателем (см. также об этом далее) и оставляет за собой право решительно прервать чтение начатого, но по тем или иным причинам не понравившегося ему сочинения, будь это даже общепризнанный шедевр. Однако, на мой взгляд, бросать книгу на пол в любом случае не стоит, тем более что приводимый в качестве примера Наполеон в подобной ситуации ограничился кроватью.]
Настроение решает все. Если бы Бетховен родился сейчас, то его гений открылся бы только тем, кто смог бы его понять; он не имел бы тех благоговейных интерпретаторов, которые сами были сформированы теми, кто воспитывает публику и кого воспитывает публика. Это поступательное движение славы, дочери времени, в большей степени чувствительно к музыкальным сочинениям, чем к каким-либо иным. Исполнение без веры искажает художественное произведение, а наиболее прекрасно из них то, которое, будучи исполненным, несет наибольшие потери.
Сказанное относится к идеям точно так же, как и к произведениям искусства, хотя в таком случае все это будет выглядеть менее очевидным. Не стоило бы говорить о вкусе, когда речь идет об истине. Однако подобный поиск очевидности, ведущийся без всякого отношения к авторитетам, является, вероятно, полной глупостью. Здесь все оказывается запутанным и представляет собой ловушку. Ибо, с одной стороны, нет такого автора, в которого я должен был бы верить лишь на основании свидетельств тех, кто ему уже поверил. Суждение «в это нужно верить, потому что это сказал Аристотель» смешно само по себе. Но, с другой стороны, имеются все условия, для того чтобы из-за дурного настроения последовал бы слишком быстрый ответ, отвращающий нас от тех детских мыслей, которые представляют собой первичное состояние любой идеи. Поэтому, с презрением относясь к древним, мы окажемся перед хаотическим скоплением совершенно ясных идей, что само по себе разрушает согласие; это подобно тому, как акты милосердия, целиком и полностью исполненные добром, приносят филантропу мучения. Таким образом, современное сознание очень быстро оказывается выхолощенным и как бы истребленным навязываемыми ему доказательствами. Приведите мне какое-нибудь мнение, которое не было бы правильным!
В возбужденных умах нет места сомнению – скорее, в них колебание, которое возникает из сменяющих друг друга и отличающихся эфемерностью очевидностей. Там, где нет места сомнению, царят страсти, представляющие собой воинственное состояние духа. Сопровождающий последнее затуманенный разум уверен, что мысль в данном случае не имеет корней в воображении и вовсе не дисциплинирует тело. Тот, кто отверг всех богов, не отверг, однако, своего собственного тела, в котором они все дремлют. Напротив, нужно возвысить мечту до уровня идеи и извлекать истину из любой религии – что и сделало реально существующее человечество и что следует проделать вместе с ним заново. На основании этого приобретается – по отношению как к себе, так и к другим – искусство убеждать, а не только доказывать, [В связи с этим уместно напомнить парадоксальную мысль, по воспоминаниям учеников принадлежавшую Алену: «Во всяком доказательстве для меня отчетливо проступает бесчестность»
[341].]
ибо уже в их идеях обнаруживается именно та истина, которую ищут. Таким образом, вместо того чтобы разделение всегда рождалось из абстрактного согласия, как это происходит у теоретиков, между людьми, которые кажутся принадлежащими к двум разным полюсам, устанавливается единство чувствования. И решение в конце концов найдет именно Человечество – не только осмысленное, но и мыслящее.
Романический характер
Фактором, способствующим созданию романа и поддерживающим его существование, является, безусловно, тот переход от детства к зрелости, который подобен интимной истории всех наших чувств и всех наших мыслей.
