[Переход от детства к зрелости, сложный и в высшей степени опасный своими последствиями, что обусловлено в том числе и его уникальностью, а следовательно непредсказуемостью, действительно крайне важен в жизни каждого отдельно взятого индивида. Ср.: «…У меня открывались глаза и на неотменимость детства. Я понимал, что оно не может пресечься тотчас, едва начинается новый этап. Я говорил себе, что каждый волен проводить рубежи, но все они условны…Всякий раз, как я пробовал наметить рубеж, жизнь давала мне понять, что знать о нем ничего не знает. И если я упорствовал в мысли, что детство кончилось, тотчас исчезало и будущее, и я шатался, ощущая не больше почвы под ногами, чем оловянный солдатик»
[342]. Но это еще не все: этот переход очень важен и в рамках истории существования любого масштабного социокультурального явления – будь то философская или художественная школа, политический режим, этническая общность или государственное образование, многие из которых до зрелости так и не доживают.]
Это отчетливо показывает творчество Толстого, ставшего мастером данного жанра благодаря умению показать несовпадение между возбуждением ожидания и обнаруживаемой реальностью. Душевное волнение робкого человека, выдумывающего различные конфликты и препятствия и ведущего, сидя в кресле, благодаря своей форме порождающем особого рода мысли, не приводящие к каким-либо последствиям, [Ср.: «Если же он [человек] задремлет еще в менее естественном, совсем уже необычном положении, например, сидя в кресле после обеда, то сошедшие со своих орбит миры перемешаются окончательно, волшебное кресло с невероятной быстротой понесет его через время, через пространство, и как только он разомкнет веки, ему почудится, будто он лег несколько месяцев тому назад и в других краях»
[343].]
поиски человеческого объекта для собственных размышлений, то самое душевное волнение, которое, как и удачная мысль, завершается именно здесь, в пух и прах разнося разного рода ложные предположения, – оно и является собственно романическим. Именно таким образом грандиозные мечты Левина замыкаются на его жене, его детях, его ферме, а мечтания Безухова завершаются прогулкой под дождем, без каких-либо мыслей о чем-либо ином; страх же перед испытанием страха приглушается ремеслом солдата, и это приводит к тому, что молодой Ростов быстро научается следовать приказам и не размышлять раньше времени о действиях, предстоящих в будущем. Наполеон, увиденный издалека, – это человек, который, без сомнения, мыслит, страдает, надеется и ошибается;
[Если, справедливости ради и продолжая авторский ряд примеров и иллюстраций, заимствованных им из двух самых известных романов Толстого, обратиться к сцене («Война и мир», т. I, ч. III, XIX) осмотра Наполеоном поля боя после Аустерлицкого сражения, когда его внимание привлек раненый князь Андрей Болконский, то окажется, что оценка последним французского императора была существенно иной: «Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы…» и т. п.]
он не скрывается, но выглядит непроницаемым; звук его быстрых шагов кладет предел всем нашим предположениям и не порождает новых. И роман нравится нам тем выверенным движением, [Следует учитывать, что как встречавшееся ранее выражение
«(душевное) волнение», так и использованное в данном случае слово «движение» представляют собой увязанные с контекстом переводы одной и той же французской вокабулы «le movement» (движение).]
которое ведет нас от рассмотрения внешнего облика к самому объекту, ибо именно таким образом созревают любые наши мысли. Все эпизоды в каждом романе начинаются признаниями и завершаются описанием. Едва ребенок родился, как его нужно кормить, купать, выхаживать, баюкать; и вот мы вынуждены формировать это неуступчивое существо, не зная его. «Нужно быть разумным», говорит Фабрицио какой-то политик – возможно, Моска;
[Ален называет персонажей романа Стендаля «Пармский монастырь». Однако более или менее похожий совет дает Фабрицио не граф Моска, а тетя главного героя романа, герцогиня Сансеверина, которая говорит: «Словом, прояви апостольское смирение»
[344] (курсив мой. – Прим. пер.; правда, в данном случае более точно французский текст, пожалуй, передало бы выражение апостольское терпение).]
но никто не становится разумным надолго. Каждый раз, оказываясь перед новым объектом, нужно все начинать сызнова; и самому Моска не всегда, когда он собирается уговаривать, удается украсить себя медалями и лентами, [Ален намекает на тот способ, которым граф Моска, по его
собственным словам, добивался придания своим высказываниям в разговоре с принцем пармским Эрнесто IV большей убедительности: «…Для надлежащего воздействия на него мне приходится надевать мундир (по свидетельству писателя, украшенный орденами. – Прим. пер.) и оранжевую орденскую ленту через плечо. Будь я во фраке, он способен был бы противиться мне. Поэтому я всегда принимаю его в мундире»
[345].]
в чем и состоит его романический характер. Нужно в чем-то уступать, и так – каждую минуту. Когда Толстой пришел к мысли о том, чтобы более ничем не поступаться в своих размышлениях, тогда он и преодолел романический период. Напротив, его Воспоминания –
[Вероятнее всего, Ален имеет в виду не незавершенную автобиографию Л. Толстого под названием «Воспоминания» и не его дневники, а трилогию, включающую повести «Детство», «Отрочество», «Юность», которую, как известно, лишь в определенной степени можно считать автобиографическим произведением.]
благодаря переходу от одного возраста к другому, а также зрелости, обретаемой в каждый конкретный момент, – суть роман. Постоянно отбрасывая безумные мысли и ложные предположения, время принимается жить наново – между вчера и завтра. В истории совсем не чувствуется этого течения времени, потому что все в ней равнозначно; здесь совершается переход от одной реалии к другой, но при этом не происходит старения.
«Исповедь» Руссо является романом, а «Юлия», [Имеется в виду роман Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза».]
вероятно, все-таки не роман; и вовсе не из-за того, что здесь не хватает мечтаний, но, без всякого сомнения, именно потому, что антагонистический момент в ней выражен недостаточно четко; это роман, опровергающий жанр романа. В «Исповеди» на каждом шагу встречаются непонятные персонажи. Есть нечто циничное в существовании как таковом; каждое живое существо оставляет в нем свой отпечаток, как полежавшая на траве собака; в свою очередь, свет, исходящий из сокровенных глубин, обретает четкость благодаря этим мощным теням. В конечном итоге роман должен прийти к проблеме существования – это достаточно ясно; поэтому те жесткие отношения внешнего порядка, каковыми являются коммерция, политика и обряды, для него отнюдь не избыточны. Однако требуется, чтобы они были здесь случайными и даже шокирующими. Если вы прежде всего проникаете в предмет и изображаете его только как предмет, то вы напишете роман без детства – я имею в виду, что жизненный опыт не включит в себя период детства; и это будет не совсем настоящий роман. Есть некая сила ложного суждения, которая также должна оказывать сопротивление и быть как бы опорой при переходе.
