[Напомню: автор продолжает обсуждать «переход от детства к зрелости».]
Если между мыслями и предметами нет некоего прозрачного слоя, то это не более чем история, картина нравов или анекдот. Читая, мы подражаем актеру, но не зрителю, или – что возвращает нас к тому же – мы подражаем, ориентируясь на внешнюю форму, а не на ложные предположения. Время здесь абстрактно; каждый момент выражается в следующем, как это происходит в механизмах, – и от прошлого не остается ничего. С таким же успехом их можно было бы прочитать в обратном порядке, как читают химические реакции. Признак истинного романа состоит в том, что начало каждый раз оказывается началом.
Марсель Пруст
Совсем не просто сказать, что такое хороший роман. Зато почти все плохие романы написаны по одному и тому же образцу: они суть объекты, носящие следы формовки
[346]. В них собрано все, что способствует реализации желания понравиться, удивить, растрогать: картины нравов и страданий, [Следует иметь в виду, что слово «travaux», переведенное
в данном случае как «страдания», во французском языке имеет также значения «подвиги, труды, работы» и др.]
манера поведения, душевные волнения, костюмы, цвета и формы, характеризующие различные местности, наречия, архаизмы. Выставка метафор – бесполезное колдовство. Ничего не обнаруживается. Это мир образов, а образ есть ничто.
Но вот перед нами ребенок, процесс рождения которого еще не завершился и который постоянно возвращается к материнской плоти, как детеныш двуутробки
[347]. Одетый и укутанный своими нежно любимыми родителями;
[Ср.: «Быть может, ребенку опасно жить в атмосфере слишком мягких чувств, сердце от этого не закаляется. Марсель Пруст страдал от невозможности вновь обрести где-либо в ином месте столь же теплое и нежное прибежище любви, которое давали ему мать и бабушка. Будучи воспитан в среде, где улавливались малейшие оттенки чувств, он приобрел деликатность, доброжелательность, утонченную чувствительность, но также и своеобразную способность страдать, едва лишь к нему самому переставали относиться с той же предупредительной нежностью, а также боязнь задеть, причинить боль, что в жизненных битвах станет его слабостью»
[348].]
разглядывающий людей и вещи, находящиеся в тени на его окне;
[Естественно, ни в коем случае не отождествляя героя Пруста и самого автора, здесь представляется уместными сослаться на следующие строки из романа: «А через полчаса просыпался… и, к своему изумлению, я убеждался, что вокруг меня темнота, мягкая и успокоительная для глаз и, быть может, еще более успокоительная для ума, которому она представлялась, как нечто необъяснимое, непонятное, как нечто действительно темное»
[349].]
по законам детского мировосприятия прежде всего размышляющий о словах; всегда прибегающий в своих мыслях к помощи богов домашнего очага; верящий всему в этом близком ему мире и никогда не способный поверить ничему другому; открывающий для себя все вещи сквозь столь зыбкую среду. Похожий на тех художников, которые разглядывают вещи в черном зеркале, [Вогнутые черные зеркала начиная с глубокой древности
использовались для прорицаний и гаданий. Первоначально они изготовлялись из черного камня посредством тщательной его шлифовки. После изобретения стекла на заднюю сторону этих особого рода зеркал стали наносить не серебряное покрытие, но черные минеральные краски, нередко подмешивая к ним специально подобранные сушеные травы и коренья, а также истолченные камни. Как считается, обладающий магическими способностями гадатель благодаря подобным зеркалам получает доступ к любой информации, содержащейся в окружающем нас мире.]
дабы обнаружить их первоначальный вид; однако он это делает без какой-либо искусственности и с изяществом, присущим детству. Во всяком случае, это сравнение, заимствованное из сферы живописи, может сделать понятным то, что представляет собой метафора, и то, что значит живописать посредством метафоры; ибо пейзажист, для того чтобы создать представление о взаиморасположении вещей, обозначить горизонт, море и небо, должен прежде всего свести их к раскрашенной видимости, лишенной каких-либо расстояний. Так и наш поэт прежде всего видит вещи и людей спроецированными на кожицу семейного яйца.
[Комментатор не решается с уверенностью утверждать, что ему удалось подобрать ключи к истолкованию столь сложного образа – кожица семейного яйца (причем именно «кожица, кожа, шкура» – la peau de l’œuf familial, а не «скорлупа»). Вероятнее всего, он связан с предложенным автором ранее образом «детеныша двуутробки», пребывающего в кожаной сумке, чем-то, возможно, и напоминающей яичную скорлупу и, конечно, являющейся частью «семейного пространства». Но не исключено, что в нем содержится скрытая и лишь автору понятная отсылка к какому-то определенному эпизоду из первой части многотомного романа Пруста – «По направлению к Свану», где речь идет о детстве главного героя. Можно также предположить, что созданный Аленом образ призван передать ту пронизанную повышенным вниманием к герою романа атмосферу защищенности и укрытости от внешнего мира, которая была столь характерна для детских лет как прустовского рассказчика, от лица которого ведется повествование в романе, так и самого Пруста, воспринимавшего семейный мир «как своего рода островок патриархальности, доброты и взаимной благорасположенности»
[350].]
Отсюда и проистекает эта непосредственная правдивость, в достаточной степени деформированная, в немалой степени устрашающая и тем не менее тщательно – подобно тому как японцы копируют какую-нибудь рыбу или птицу – воспроизведенная. В результате мы присутствуем при пробуждении мира, при его рождении. Это вновь пришедшая из прошлого патриархальная эпоха.
Метафора, находящаяся в процессе появления на свет, относится к тому периоду жизни мысли, когда идеи – все, естественно, позаимствованные из мира человека – определяют внешние по отношению к нему предметы в соответствии с семейными и политическими связями. С одной стороны, предмет сохранен в своем первоначальном виде, ибо только практическая идея, идея мастера изменяет внешность. С другой стороны, внешними чертами непосредственно выражаются чувства; любое чудище становится языком и символом. Такова эпоха поэта. И не нужно говорить, что поэт подражает в этом художнику; скорее, следует отметить, что именно художник вновь отыскивает нечто, относящееся к первоначальной поэзии. Так, плохой романист описывает живописные полотна – напрасный труд, в котором не может участвовать воображение, – в то время как поэт при помощи правды чувств низводит мир до уровня видимости и превращает все, что нас окружает, в видéния и призраки. Такова магическая эпоха – насколько ее можно описать, – когда является сам мир. С точки зрения деятельного и изобретательного поколения, мир более не является, он существует. Поэтому и скудны наши мечты. Мифология наша поверхностна и картинна.
