[Ср.: «…То, чего не хватает нашему времени, – это не рефлексия, но страсть…Вера – это высшая страсть в человеке»
[351].]
Здесь же мифология пребывает в действии – и открывает мир. Я сомневаюсь, что в этой писанине читатель сумеет узнать того неприятного художника, который изобразил Свана и Шарлю,
[Названы одни из главных действующих лиц многотомного романа М. Пруста «В поисках утраченного времени».]
художника, в глазах которого мы суть растения, рыбы и другие формы живого мира. Неприятный,
[Своей оценкой (на мой взгляд, крайне несправедливой), даваемой Аленом художнику, превращенному в натуралиста (также совершенно необоснованно, хотя в романе, вероятно, и можно встретить авторские высказывания, в какой-то степени подталкивающие к подобного рода выводу, которому присущ поверхностный характер), и относящейся как к творчеству Пруста, так и к самому писателю, философ, вероятно не желая того, в известном смысле отсылает читателя к грандиозной идее цветов зла, идее, антиномично объединяющей в себе идеально прекрасное и предельно, «прекрасно безобразное», бесконечно доброе и «искренне» злое, глубоко гуманистическое и античеловечное, – идее, рожденной творчеством его гениального соотечественника Ш. Бодлера.]
однако искусный.
Ложные боги
Идея наследственности – доктрина, потерпевшая полный крах. Однако романисты об этом пока не уведомлены. В творчестве даже тех из них, кто, в соответствии с определенными структурой, образом действия и обстоятельствами, специально анализируют сферу поступков и страстей, еще часто обнаруживает себя идея наследственности, что напоминает появление древних богов в оперном спектакле.
[Еще один пример, на мой взгляд, излишне поспешного в своей категоричности вывода Алена. Ведь не стоит забывать, что критикуемая им идея – во всяком случае в контексте французской литературы – имеет не только давние, но и в течение многих десятилетий сохранявшие известную прочность – во всяком случае на протяжении его жизни – традиции. Для подтверждения этой мысли достаточно вспомнить творчество не только Стендаля, Бальзака и, конечно, Золя, но и младших современников философа – того же М. Пруста, Р. Мартена дю Гар, А. Труайа, Ф. Мориака, Ф. Эрриа и других французских писателей – авторов достаточно известных и более или менее развернутых семейных хроник.]
Бессознательное – еще один персонаж, пригодный на все случаи жизни (à tout faire). Но я полагаю, что эти два божества
[Имеются в виду «обожествляемые», по мнению Алена, идея наследственности и бессознательное.]
представляют собой одно целое, выступая под двумя разными именами. Эти фантомы идей обнаруживаются еще у Марселя Пруста,
[Признания (косвенное в данном случае) существования определенной (хотя, надо заметить, отнюдь не непосредственной) содержательной связи между мировоззренческой позицией М. Пруста и учением А. Бергсона (кроме того, в данном случае никак нельзя забывать и про З. Фрейда, несмотря на то что труды последнего М. Пруст, вероятнее всего, и не читал, но тем не менее!) по причине отличающего обоих внимания к как бы вновь обнаруженному в те годы бессознательному, а также к проблемам творчества, памяти, времени, длительности и т. д., более того, утверждения о решающем влиянии учения второго на творчество первого давно получили широкое распространение в исследованиях, посвященных изучению романов писателя и трактатов философа (в чем мне видятся как своего рода шлягеризация во многом «работающего» на читателя предположения, так и попытка – возможно, даже неумышленная – в несколько упрощенном виде представить ход прустовской мысли, тем самым в определенной степени лишив ее самостоятельности и безусловной оригинальности). На самом же деле сам «исследователь утраченного времени» признавался, что, высоко оценивая идеи Бергсона, вступал «в противоречие с восхитительным философом», поскольку, например, «согласно ему, душа, распространяясь за пределы мозга, может и должна его пережить. Однако любое сотрясение мозга искажает наше сознание; заурядный обморок уничтожает его. Как же поверить, что оно останется существовать после смерти?..»
[352] – задавал Пруст мучивший его вопрос. Как мне кажется, даже не пытаясь углубляться в анализ приведенного высказывания, а тем более – мировоззренческих позиций этих великих французов, можно признать, что если Пруст был философствующим, или, точнее, «углубленно» размышляющим, художником, то Бергсон – одним из крупнейших французских философов, которые (как уже было сказано во вступительной статье) всегда претендовали на статус писателя, чему подтверждение – его Нобелевская премия по литературе.]
несравненного, впрочем, физиолога,
[Комплимент, который можно рассматривать, особенно учитывая сказанное Аленом в эссе «Марсель Пруст», и как сознательное (а может, и бессознательное, поскольку философ не был поклонником последнего) принижение, и как, условно говоря, редукцию (осуществленную, можно даже сказать, в духе Конта) творческих достижений великого писателя и художественных достоинств его сочинений, и как фактическое обвинение его в натурализме, абсолютно неприемлемом для философа.]
чья смерть
[353], несомненно, лишила нас по меньшей мере двух или трех томов, равноценных которым нам не сможет дать никто другой. Те, кто хотят получить сведения о реальной психологии, должны искать ее в этих глубоких анализах,
[Имеются в виду романы Марселя Пруста, тексты которого, как уже отмечалось выше, отличала особая эмоциональная чуткость, носившая даже болезненный характер: «…невроз (вполне уместно употребить это слово, обозначающее состояние, выходящее за рамки здоровья) будет способствовать тому, чтобы превратить Пруста в кропотливого и тонкого аналитика страстей. Он подмечает в них куда более неуловимые колебания, чем даже Констан или Стендаль, потому что является существом более чувствительным»
[354].]
в качестве материала для которых вполне достаточно нынешнего состояния вещей. Другие просто читают знаки; однако он
[И в этом и в следующем предложении речь, конечно, идет о Марселе Прусте.]
их воссоздает, отталкиваясь от различных элементов. Я не думаю, что когда-либо на основе снов, мечтаний и деформированных восприятий внешнего мира
[ «Обращенный в прошлое» реалист Ален выступает как последовательный противник придания «излишнего» значения субъективному началу в искусство (под которым следует понимать «деформированное восприятие внешнего мира»), что, естественно, для второй половины XIX века и тем более для века ХХ представляло собой неоспоримую vieux jeu, а по отношению к творчеству самого философа – явное противоречие или даже непроизвольное самоопровержение.]
