кто-нибудь мог бы лучше изложить мифологию, находящуюся в состоянии зарождения, и описать тех молодых богов, которых своими эмоциями, настроениями и пульсациями безостановочно создает и разрушает человеческое тело. Душа при каждом повороте происходящих в ней изменений оказывается обновленной, тотчас же очищается и забывает обо всем, изобретая столь волнующие ее восприятия, которые мы предпочитаем называть воспоминаниями. Пламя от горящих дров, сваленных в кучу за дверью, оживляет пустую комнату. Тело, внимательное и нетерпеливое, беседует с ускользающим призраком. Итак: присутствие всего и присутствующая непрерывность. Таким образом подпитывается, длится и претерпевает изменения лишенная памяти любовь Свана, удивительный и восхитительный объект, – я, конечно, говорю объект, а не вымысел. Точно так же ремеслом истинного художника никоим образом не является воспоминание о написанном накануне портрете. Поэтому этот живописец состояний души никогда не нуждался в бессознательном; он ничего не мог с ним поделать, а поэтому и не делал ничего; тем не менее он его упоминает.
[Как представляется, Ален вновь излишне категоричен в своем выводе: ведь если Пруст все-таки «называл» бессознательное, значит, оно зачем-то было ему нужно! И при всей рациональности менталитета (чем, безусловно, не ограничивалась характеристика последнего) великого писателя весь текст его семитомного романа неоспоримо свидетельствует о признании им величайшей роли бессознательного как в повседневной жизни, так и в творческой деятельности человека
[355].]
Но этого было бы мало. Он вовсе не упоминает наследственность и ничего не может с этим поделать. Однако он подпитывает ею то, что есть ложного и неприятного – столь внешнего и бесполезного – в его творчестве: я имею в виду картину непристойных извращений, которые, конечно, имеют место в ряду жизненных фактов, но не укоренены, как он пытается утверждать, в естестве людей.
[Ален в данном случае имеет в виду проблему гомосексуализма, которая, занимая исключительно важное место в прустовской эпопее, была жизненно и личностно значима для самого писателя, крайне болезненно ее воспринимавшего и переживавшего. Стоит заметить, что подчеркнуто негативные оценки, вынесенные по этому поводу Аленом, органично вписываются в критическое к этому явлению отношение, столь характерное для западноевропейского сознания начала ХХ в. и достаточно благополучно преодоленное ближе к его завершению благодаря более адекватному, глубокому и всестороннему пониманию «повзрослевшим» обществом столь деликатной и в высшей степени актуальной для него проблемы.]
Ибо чудовищ не существует вовсе. Тем не менее каждый из нас, благодаря общей структуре человеческого тела и подчиняясь внешним обстоятельствам и собственным поступкам, может в достаточной или даже в избыточной степени превратиться в чудовище. Конечно, структура сама по себе наследуется до такой степени, что многое изменить в ней не по силам никому; однако одна и та же структура может быть использована в разных целях. Если я родился с огромными кистями, то имеется шанс, что я убью человека, тогда как другой лишь ранил бы его; однако мой могучий кулак может с равным успехом как дать отпор неприятелю, так и защитить слабого. Мощная грудная клетка одновременно содержит в себе и гнев и героизм; на самом же деле она не содержит ни того, ни другого; ничто не создано и не продумано заранее; действительно, все пороки подобны войне, которая всегда угрожает и которой всегда можно избежать. Однако из стольких живых идей этот романист
[Речь, конечно, вновь идет о М. Прусте.]
сохранил одну, пребывающую в безжизненном состоянии и заключающуюся в том, что есть два вида мужчин и два вида женщин; но это всего лишь сумасшедшая и ныне осужденная идея Ломброзо.
[В своей книге «Преступный человек в его соотношении с антропологией, юриспруденцией и тюрьмоведением» (1876) Ч. Ломброзо выдвинул идею существования типа «прирожденного преступника», которому, естественно, должен был «соответствовать» и противостоять нормальный человек, к преступлениям не склонный. Корректируя со временем свои взгляды на обсуждаемую проблему, но не отказываясь от выдвинутого им главного тезиса, Ломброзо опубликовал книгу «Преступление, его причины и способы борьбы с ним» (1899), а еще до этого, в 1893 г. (в книге «Женщина-преступница, проститутка и нормальная женщина», написанной в соавторстве с Ферреро), изложил свою классификацию всего «слабого пола», разделив его представительниц на 3 типа: мать, преступница и проститутка. Кроме того, он разработал типологию преступников в целом, включив в нее душегуба, вора, насильника и жулика.
Однако самое известное и неоднократно издававшееся на русском языке сочинение Ч. Ломброзо – «Гениальность и помешательство» (1863), где он развивал тезис о физиологическом сходстве гениальных и помешанных людей. Теоретические взгляды Ломброзо, не отличавшиеся научной основательностью и обоснованностью, сильно грешившие описательностью и субъективностью, начали подвергаться серьезной критике еще при жизни ученого, причем в том числе и сторонниками его учения. (Тем более поражает интерес, сохраняющийся к этой «малоглубоконаучной» работе в современной России и устойчиво подтверждаемый многократными ее переизданиями за последние годы.) Учитывая все сказанное, попытку Алена уподобить «всеобщую классификацию» людей Прустом типологизации, предложенной Ломброзо, следует признать крайне неудачной и лишь подтверждающей ошибочность и научную несостоятельность его собственного, критического, да еще и с гомофобским оттенком, отношения к личности (переносимого, к сожалению, и на творчество) гениального писателя. И тем не менее талантом последнего он не мог не восхищаться.]
И подобное школярское предубеждение столь же неуместно – и постыдно неуместно – в этом превосходном произведении, что и бесформенный комок ниток в прекрасно сотканной ткани.
Человеческое тело
Предаваясь чтению, воспоминаниям и размышлениям, душа, как представляется, пренебрегает заботой о формировании тела и о подготовке его к деятельности. Однако тело мстит за себя, действуя в этом случае, как пугливое животное, – откуда и происходят неуклюжесть и тот гнев, который приходит ей на смену и усугубляет ее. Поэтому все те, кого мы называем умными, несут на своей внешности печать робости. От всех этих бурных и плохо управляемых движений родилось, без сомнения, множество болезней – дочерей страха и негодования. Но и душа, в свою очередь, не слишком много от этого выигрывает, ибо, не будучи способной ни отделиться, ни даже отстраниться от тела, она получает от всех этих болезней – по сути дела, воображаемых – ответный удар в виде романтических чувств. Я, например, как мне кажется, понимаю, что страх смерти представляет собой результат описанного типа враждебности и тоски по отношению к телу – некоему неприрученному животному. Короче, я полагаю, что здесь обнаруживается лишь постоянный страх перед тем, что собирается совершить тело, не получив на то разрешения и даже против собственного намерения, – а это и заставляет бояться смерти; нечто подобное можно расценивать как окончательный результат влияния робости и, я бы даже сказал, стыдливости.
