Случается даже, что господа Скрипки добавляют кое-что к гармоническим вольностям; однако человек с барабаном не ошибается никогда;
[Объясняется это в том числе и тем, что подавляющее большинство находящихся «в его ведении» инструментов не способно издавать «неправильные» звуки. В то же время и он, безусловно, может совершить ошибку и, например, сыграть те или иные ноты не вовремя, не попасть палочкой по натянутой коже барабана или по другому инструменту и т. п.]
и дирижер – когда он широко раскидывает руки –
[Подобный, привлекающий внимание музыкантов всего оркестра, жест дирижера обозначает обычно либо «приглашение к началу исполнения очередного произведения (после перерыва, антракта, в самом начале концерта), либо обращенный ко всем оркестрантам призыв максимально увеличить звучность своих инструментов.]
всегда очень своевременно, как человек, который разгружает дрова, вызывает соответствующий его действиям шум.
Каковы вкусы и предпочтения человека с барабаном? Тяготеет ли он к классике или к современной музыке, к гармонии или к мелодии, к русскому празднику или к празднику испанскому? Я полагаю, что он судит обо всем этом лишь по партии барабана.
[Иными словами, Ален не слишком высоко оценивает чисто музыкантский уровень ударника, что, по его мнению, и обусловливает недопонимание им всего лишь подчиненной роли своей партии (хотя и, несомненно, очень важной, как и любого голоса в оркестровой партитуре) в общем звучании оркестра. Кстати, можно предположить, что о русском празднике философ вспомнил отнюдь не случайно, поскольку именно в пору написания этой книги во Франции проходили (1909–1929) так называемые «Русские сезоны», вдохновителем и организатором которых выступал выдающийся и неутомимый «активист» в области искусства С. Дягилев.]
Возможно, что он подтрунивает над руководителем оркестра.
[Честно говоря, это любимое занятие не только ударника, но и всех оркестрантов в самых разных оркестрах!]
Ведь, без сомнения, достаточно часто он видел его жующим резинку, подающим округло изогнутой рукой знак медным инструментам, вызывающим тремоло кончиком своей палочки
[Тремоло – многократное и быстрое повторение одного звука, интервала, аккорда или чередование близко расположенных по отношению друг к другу нот. Показывая оркестру исполнение тремоло, дирижер нередко, для большей наглядности и/или достижения большей звучности, придает быстрое колебание кончику дирижерской палочки.]
и, наконец, представляющим оркестр публике, как будто для того чтобы сказать: «Что я делал бы без них?». Это американские штучки: только это и подлежит продаже.
[Делая «антиамериканское заявление», автор, вероятно, не задумывался о том, что Соединенные Штаты давно и заслуженно славивлись и продолжают славиться своими выдающимися оркестровыми коллективами и не менее выдающимися дирижерами, работавшими и работающими с ними, в связи с чем вряд ли имеются серьезные основания отдельные факты использования подобных «рекламных приемов» преподносить в качестве лишь эффективного средства для достижения коммерческого успеха.]
Иногда я спрашивал себя о том, все ли музыканты оркестра очень уж любят музыку? Мне кажется, что, если бы они ее любили, они умирали в расцвете сил. Я вспоминаю одного первого скрипача, который играл свое соло приблизительно с таким лицом, как если бы он принимал слабительное, и вставал на аплодисменты с видом человека, опоздавшего на поезд, который отправлялся в пятнадцать минут первого ночи. Однако подлинная музыка довольствуется всем, даже оркестром.
[Изложенные в этом эссе соображения Алена заставляют вспомнить как отдельные эпизоды, так и весь знаменитый кинофильм «Репетиция оркестра» Ф. Феллини (созданный в 1978 г.).]
Соловей
Птичка – чудесной формы и лишенная каких бы то ни было украшений, с коричневой спинкой, серым брюшком, черными глазками, с немного обвислыми крыльями, – которую вы видите бегущей по песку аллеи с вытянутой вперед головкой, как это делают дрозды, и внезапно пускающуюся преследовать, перескакивая с ветки на ветку, элегантные предметы своей страсти, скромные и живые, как и она сама, – это и есть соловей. И в настоящее время и вообще в основном молчаливый, он тем не менее легко узнаваем благодаря своему голосу – сильному, прерывистому и немного хриплому. Его сопровождают воспоминания. Изо дня в день солнце поднимается до самой вершины неба, где пребывает и сейчас – неподвижное и колеблющееся. Несется жаркое, как из печи, дыхание лета, трава покрыта пылью, а листвы уже коснулась печать времени. День понемногу убывает; после праздника роз осталось едва ли несколько цветков. Фруктами наполнены корзины. От вершины и до самого низа дуба слышна болтовня недавно вылупившихся птенцов, которые разрабатывают свои крылья и ищут себе добычу. Думаешь об августовских ночах, наступающих уже гораздо быстрее. Вега, голубая звезда, забралась на самую верхушку неба; Арктур
[369] же собирается спускаться ниже. Мы все меньше живем надеждами. Появляется соловей.
Редкими теплыми майскими ночами, после шумного дня, наполненного призывами иволг, дроздов и кукушек, низ леса охватывает тишина, а воздух вибрирует, подобно колоколу, от которого исходит затухающий гул. Но когда гулкий свод, покоящийся на своих черных опорах, наконец-то затихает, голос соловья, уподобившись смычку, прикасается к ночной чаше, заставляя ее всю звенеть.
[ «Ночная чаша» уподоблена здесь автором хрустальному бокалу высокого качества, который, как известно, если по его краю провести влажным пальцем, наполняется ровным мелодичным гулом, как бы «переливающимся» через его края и распространяющимся по всему помещению. «Заменяя» палец (используемый для извлечения звука) смычком, естественно ассоциирующимся со скрипкой, Ален придает создаваемому им образу еще большую поэтичность и музыкальность.]
Начиная от верхних веток и вплоть до корней, уходящих глубоко в лесную почву, все наполняется пением. Эта мощь не перестает удивлять; в нее невозможно поверить, она всегда превосходит наши ожидания. Можно было бы предположить, что нет ничего нежнее, чем флейта дрозда. А кто смог бы превзойти честолюбивую иволгу, забравшуюся на самую высокую ветку самого высокого дерева? Однако эти песни пока еще не представляют собой ничего особенного. Как второсортные красоты, нравящиеся лишь своим внешним видом: ведь высшая красота пребывает отнюдь не во внешности. А великий поэт – столь знакомый, столь непринужденный в своем прелюдировании – всегда удивляет тем возвышенным проявлением, которое никогда не возникает более чем на одно мгновенье и не оставляет после себя никаких следов. Так и весна – всегда высказывается лишь единожды; а даже если неоднократно, то это все равно лишь один раз. Ухо ничем не подготовлено и ни к чему не приучено. Это подобно тому, как всякий раз вызывает удивление собор, внезапно возникающий за уличным поворотом, – и всегда это происходит одинаковым образом; или, скорее, все это происходит неизвестно как, существуют же лишь нечто, не знающее усталости, и новое ощущение. Точно так же и соловьиное чудо – звучит, как стихи Вергилия. Красота никогда не может быть нам известна.
