[Крайне спорное утверждение. И, пожалуй, лучшее доказательство его сомнительности – творчество Микеланджело. Скорее, верно иное: хороший скульптор не может быть плохим рисовальщиком.]
Существует ли вообще хороший рисунок, сделанный с Венеры Милосской? Возможно ли это? Самое большее, что возможно, – это сносно срисовать барельеф, который ведет свое происхождение от рисунка. Что же касается реальных предметов, то они властвуют над рисунком, как и над всем прочим; однако здесь стоило бы все же подходить выборочно и при наличии желания скопировать стул просто сделать такой из дерева и соломы; ибо стул сам является неким произведением. Это не значит, что на рисунке мэтра невозможно найти стул или табуретку; но в любом случае мэтр овладевал искусством линии и штриха не для того, чтобы копировать подобные вещи. Однако линия выражает движение, точно так же как особый штрих выражает жест, следующий за движением. А что вам хотелось бы, чтобы выражала линия, если не движение? Ибо линий не существует вовсе; но поэтому воспоминание о движении, этом единственном свидетеле Неуловимого, может быть хорошо передано лишь посредством наиболее свободной, наиболее уверенной, наиболее решительной, наиболее абстрактной, наиболее воздушной линии. К которой мгновенно присоединяется характерный штрих, являющийся душой линии и примешивающий к нарисованному изображению изображение рисующего.
Сам по себе рисунок может быть безобразен, как безобразен почерк; для тех же, кто отличаются хорошей наблюдательностью, наиболее общий недостаток состоит в том, что линия-то верна, а характерный штрих – нет. В рисунках, которые ради собственного удовольствия делают дети, всё неточно, но в них ясно просматривается, что линия следует за движением. И мы прекрасно понимаем, что отталкиваться нужно было бы именно от этого. Тем не менее из предосторожности в первую очередь обращаются к маленькому Нерону – вещи, согласно требованиям скульптуры навечно обездвиженной.
Как научиться музыке можно посредством пения прекрасных музыкальных пьес – и никак по-другому, так же учатся и рисовать – копируя прекрасные рисунки, и никак по-другому.
[Как мне представляется, перед нами яркое выражение просвещенческой основы мировоззрения (как минимум, художественного) философа. Ср., например: «Вкус не может сформироваться на посредственном, а только на избранном и самом лучшем»
[385].]
Единственная ошибка в методе, который мы в свое время презирали, состояла в том, что те рисунки вовсе не были рисунками прекрасными. Однако нет ничего легче, чем иметь у себя все или хотя бы почти все прекрасные рисунки. Это единственное искусство, которое ничего не теряет при фотографическом воспроизведении, и почтовые карточки убедительно свидетельствуют об этом;
[Обоснованность данного суждения, да еще выраженного в столь безапелляционной форме, вызывает, во всяком случае у переводчика, серьезные сомнения.]
даже зернистость старой бумаги оказывается повторенной на самом обычном картоне; рисунок оживает в своей целостности. Теперь из этих столь легко тиражируемых картинок я бы выбрал обладающие чистым рисунком: я имею в виду те, в которых линия как бы обнажена; нужно, чтобы копиист контролировал свои действия и хорошо освоил танец руки, представляющий собой в данном случае большую тайну. Ибо совсем не достаточно любить и надеяться, и первый же обретенный опыт заставляет нас в этом убедиться благодаря тому грубому, проведенному с нажимом, неровному штриху, что марает дорогую нам вещь. Нужно также научиться любить той любовью, которая означает «уважать». А это то, чему живой объект никогда не научится в достаточной мере, ибо наблюдение не умеряет жест, но, наоборот, именно жест умеряет наблюдение. Сдержи свои движения, если ты хочешь знать. Слушай, если ты хочешь петь. Варварством, хотя и лишенным какой-либо злобы, является сдерживаемая сила, оказывающая давление на карандаш. Столь же варварским является взгляд, желающий изменить само бытие. О чем и предупреждает нас характерный штрих в тех прекрасных рисунках, где рука мыслит лучше, чем глаз, распутывая ничем не сдерживаемую последовательность действий и освобождая из плотной смеси, порождаемой единством тиранического и раболепного взглядов, само естество. Поэтому сказать, что прекрасный рисунок обходится без цвета, это значит сказать слишком мало.
Бульон из камней
Гете – сын августа. Я не могу полностью отвергать ту древнюю идею, посредством которой предпринимается попытка судьбу каждого человека поставить в зависимость от астрономической ситуации, сложившейся в первые часы его земного существования.
[Это авторское замечание, вероятно, вызвано тем, что, начиная рассказ о своем детстве в книге мемуаров «Из моей жизни. Поэзия и правда», Гете в полушутливой форме описывает астрологическую ситуацию, сопутствовавшую его рождению
[386]. С другой стороны, роль, которую такого рода ситуация играет не только в момент рождения, но и в акте зачатия человека, отмечалась и широко обсуждалась еще в древних культурах, о чем, собственно, и пишет далее автор. В качестве же наиболее близкого к содержанию данного эссе и соответствующего сказанному примера можно привести мнение Платона, напрямую связывавшего момент зачатия с неким космическим фактором и писавшего, допустим, о том, что если стражи в его идеальном государстве «…не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими природными задатками и со счастливой участью»
[387]. Следует добавить, что сам Ален в этом эссе обнаруживает стремление к сугубо материалистическому истолкованию обсуждаемого вопроса.]
Эти предвидения, бывшие, без сомнения, первыми человеческими мыслями, так же глупо отвергать, как и полностью принимать: нужно, чтобы любое заблуждение находило свое место среди истин. Совершенно ясно, что ребенку, жизнь которого начинается с того, что он, разморенный летней жарой, потягивается и раскидывается, не будут присущи ни те же настроения, ни те же чувства, что другому ребенку, с первых же дней растущему в тепле камина;
[Буквально: «который растет под покровом камина». Это выражение заставляет вспомнить о той семейной атмосфере, в которой протекало детство другого литературного персонажа, уже отмеченного в комментируемом издании вниманием Алена (см. эссе «Марсель Пруст») и, подобно герою биографической книги Гете (хотя и в гораздо меньшей степени), имеющего право претендовать если и не на отождествление со своим создателем, то на безусловную (как минимум, духовную) близость к нему: «…Вот зимние комнаты… где огонь в камине горит всю ночь, и ты спишь под широким плащом (в контексте данного комментария следует особо подчеркнуть то, что используемое и Аленом, и Прустом французское слово “le manteau” в полном соответствии с его семантикой в одном случае было переведено как “покров”, а во втором как “плащ”. – Прим. пер.) теплого и дымного воздуха…»
[388]. В то же время уместно напомнить, что Пруст родился 10 июля, и это, в случае признания хотя бы некоторого сходства, существующего между писателем и рассказчиком в его главном сочинении, пожалуй, противоречит исходному тезису данного эссе.]
