В соотнесении с высшей вежливостью любая мысль скандальна;
[Часто встречающийся у Алена «семантический мотив». Ср.: «Не имея мудрости, мы прибегаем к вежливости, – мы хотим, чтобы улыбка была обязанностью. Поэтому общество равнодушных так всеми любимо», или «Учтивость существует для равнодушных, а настроение – дурное или хорошее – для тех, кого любят»
[424].]
лишь старец обладает знанием; надеешься ли ты сделать лучше? Этот закон более не является писаным, но все еще обладает силой. Все, что есть ребячливого в любой идее, настолько активно презирается древними, что мы видим, как молодежь вскоре после потрясающего начала пути просит извинения у всех бородатых и лысых богов и, таким образом, до времени делается старой, что выглядит как кокетство молодых пасторов.
[Очевидно, что эта, достаточно развернутая и, безусловно, сложная, метафора не может быть раскрыта кратким и при этом удовлетворительно разъясняющим суть сказанного комментарием; на длительные же рассуждения в этой книги места явно нет. Однако сама идея о «незаслуженном», с точки зрения автора, преклонении перед возрастом, о противопоставлении детства (молодости) его извечному «оппоненту» – старости просматривается здесь довольно отчетливо.]
Великая рождественская ночь, наоборот, призывает нас обожать детство – детство само по себе и детство в нас.
[Эта мысль неявно перекликается с фразой, завершающей вторую работу Алена, включенную в настоящий сборник – «Краткий курс для слепых», которая, напомню, звучит так: «…необходимо, чтобы цветение начальной стадии развития (l’enfance) достигло своей полноты».]
Отрицать любую грязь, любую отметину, любую судьбу в связи с этим молодым телом – это значит превращать его в бога над богами. Пусть в это нелегко поверить, но я с этим согласен; если младенец верит только в противоположное, то он и представит доказательства противоположного: он пометит себя наследственностью, как татуировкой. Поэтому нужно решительно опробовать другую идею, что означает – обожать его. Имейте веру – и доказательства придут.
[Эта фраза воспринимается как вольная и в то же время «светская» парафраза евангельского высказывания Христа: «…если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “Перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас…» (Мтф., 17: 20). Пара подобного же рода «подражаний» была уже отмечена выше.]
Давно доказано, что невозможно было обходиться без рабов, но именно рабство стало доказательством этого; и война в той же мере есть единственное доказательство, направленное против мира. Неравенство и несправедливость фактом своего существования становятся доказательствами самих себя – сами себя подтверждают этим фактом; из того, что сила господствует, вытекает, что нужно защищаться, – а сила продолжает господствовать; однако это относится к области процессов устроения и одеяний, [И вновь с трудом поддающаяся разъяснению метафора.
Во-первых, здесь можно предположить существование смысловой связи между ней и вторым и третьим предложениями третьего абзаца настоящего эссе, а во-вторых, напрашивается параллель с мыслью – если и ее рассматривать в качестве метафоры, – выраженной Р. М. Рильке: «Тогда-то узнал я, какую власть имеет над нами костюм. Едва я облачался в один из этих нарядов, [как] я вынужден был призн[ав]ать, что попал от него в зависимость; что он мне диктует движения, мины и даже прихоти; рука, на которую все опадал кружевной манжет, уже не была всегдашней моей рукою; она двигалась, как актер, и даже сама собой любовалась, каким это ни звучало бы преувеличением»
[425].]
о чем, собственно говоря, мысль и не возникает; мыслить – это значит отрицать. Я никогда не произносил публичной речи, не восхищаясь подобными мыслями без мыслителя, мыслями пчелы – жужжанием. «Следовательно, мы всегда начинаем сызнова?» – говорил Сократ, этот старец-ребенок. Между тем старцы мыслили сообразно своим ночным колпакам, а молодые принимали вид стариков, чтобы такой колпак заслужить. Древняя вера отвращает от желания; новая же вера приказывает прежде всего желать, а следовательно, надеяться, ибо одно не бывает без другого. И так как красота кое-что значит, то смысл этой прекрасной картины таков: волхвы, украшенные знаками отличия, поклоняются обнаженному младенцу.
[Имеется в виду тема «поклонение волхвов», которая своими корнями уходит в евангельский сюжет и которой за несколько столетий существования классической живописи были посвящены сотни, если не тысячи, полотен художников, обладавших самого разного уровня талантом и представлявших самые разные национальные культуры.
В заключение же хотелось бы задать (безусловно, риторический) вопрос: случаен ли тот факт, что «атеист» Ален заканчивает свою книгу двумя эссе, посвященными великим христианским праздникам – Пасхе и Рождеству?]
À propos
(Послесловие к книге «Рассуждения об эстетике»)
«Propos» – так называл Ален свои многочисленные двустраничные эссе, фиксировавшие высказывавшиеся им на протяжении ряда десятилетий мысли и суждения – о воспитании, философии, политике, экономике, войне и мире, о счастье, любви и, конечно же, об эстетике, о прекрасном, об искусстве, литературе. Конечно – «ибо первой мыслью вообще было искусство, и первым размышлением об искусстве была религия, и размышлением о религии была философия, и наука была размышлением о самой философии»(113). Тем самым философ фактически утверждал, что истоки совокупного знания человечества следует искать в искусстве, в художественной деятельности человека. А ведь в философской жизни Западной Европы тех десятилетий, на которые приходится наибольшая творческая активность Алена, необыкновенной важности роль принадлежала именно эстетике, рассматривавшейся прежде всего, если не исключительно, в качестве науки о прекрасном, философии искусства, теоретического размышления об искусстве. При этом в 1936 г. был сделан достаточно категорический вывод о том, что во французской эстетике, «…как и повсюду, дыхание Алена остается мощным и порывистым»
[426]. Иначе говоря, этот философ появился, как принято говорить, в нужное время и в нужном месте, став одновременно тонким знатоком и чутким выразителем духа своей эпохи, сумевшим при этом на протяжении всей своей жизни сохранить верность принципам, сформулированным им для себя еще в достаточно молодом возрасте.
Его краткие эссе – эти эскизы, существующие в теоретической форме и напоминающие, с одной стороны, наброски для будущих трактатов, а с другой – заметки натуралиста и публициста, эти «стихи в прозе на две страницы, писавшиеся каждый вечер для ежедневной газеты»
[427], и при этом писавшиеся практически без какой-либо правки, взахлеб и в то же время продуманно, – были любимейшим детищем философа, позволившим ему фактически стать зачинателем нового литературно-философского жанра. А поэтому «все созданное Аленом можно разделить на две части, различающиеся не в теоретическом отношении и не по своему методу, но по составу. Первая из них – огромное здание “Суждений”, вторая – законченные работы…»
[428].
