Эссе, мысли, рассуждения – это традиционные для французских мыслителей формы самовыражения, имеющие немало разнообразных вариантов и смысловых оттенков, при этом важную роль в истолковании содержащегося в них послания играет то, с какой целью они были написаны. Например, один из возможных ответов на этот вопрос дает обращение к творчеству относящегося к числу любимейших философов Алена Рене Декарта, точнее, к его, пожалуй, самому известному сочинению, достаточно краткому по масштабам, но тем не менее потрясшему в свое время мир философии и, по признанию самого автора, не случайно получившему свое название: «…Я озаглавил его не “Трактат о методе”, но “Рассуждение
[429] о методе”, – писал французский мыслитель, – а это то же самое, что Предисловие или Мнение относительно метода, чтобы показать, что я намерен не учить, а только говорить о нем…»
[430].
Ален, долгие годы являвшийся профессиональным преподавателем, наставником, воспитателем, как это ни странно, тоже не был намерен учить, но прежде всего стремился разбудить в своих учениках и читателях жажду знаний, деятельности, в том числе и умственной, творчества: «Мы узнали от него, что честность и смелость – это основные достоинства разума; что умственные способности каждого таковы, каких он заслуживает; что в раздражении, самодовольстве, страхе или неверии в свои силы глупость подстерегает любого из нас; что простейшие вопросы оказываются нелегкими, если к ним приглядеться; что проблемы запутаннейшие упрощаются, если действовать методично и настойчиво; и, наконец, что свобода представляет для человека основную ценность»
[431], – писал один из его многочисленных учеников, философ Ж. Спир. Ален не изрекал истин (хотя его propos изобилуют оригинальными афоризмами), не претендовал на пророчества, не навязывал никому своего мнения. Он просто рассуждал о…
«Натура сильная и прекрасная пробуждает другие натуры, но каждая из них развивается затем по своим собственным законам»
[432]. И в умении пробуждать других заключены главное достоинство и важнейшая заслуга выдающегося учителя с точки зрения еще одного его ученика. Те, кто считали себя воспитанниками Алена, – многие из них достигли немалых высот, обрели известность и заслуженный авторитет – всю свою жизнь помнили и почитали его, отмечая, что главное, чему он их учил, – это умение мыслить и сомневаться. Как это непохоже на настойчивые попытки примитивно рассуждающих людей посредством так называемого образования внедрить в сознание пришедших к ним за знаниями детей и подростков однозначно трактуемые конструкции «непоколебимых истин», сформулированных с повышенной чуткостью руководствующимися господствующей идеологией и указаниями сверху «специалистами» и институциями!
«Кто умеет сомневаться и верить, сомневаться и действовать, сомневаться и желать, тот спасен. Таково его послание»
[433], – подвел итог гипотетическому завещанию мэтра в своей надгробной речи Андре Моруа, один из самых знаменитых воспитанников Алена. Однако вся глубина и парадоксальность приведенной мысли обнаруживаются лишь в том случае, если свидетельство ученика дополнить коротким и чисто по-французски парадоксальным замечанием учителя: «Чтобы сомневаться, нужно сперва быть уверенным…»(102).
Здесь уместно напомнить, что искусству сомнения французов учили и многократно упоминавшийся в этой книге Р. Декарт, и неторопливый Мишель Монтень (чьи «Опыты» – «Les Essais» – также представляют собой размышления о самых разнообразных предметах), и многие другие деятели отечественной культуры. При этом уже великий французский скептик обратил внимание своих читателей на то, что содержанием его книг является он сам
[434]. И хотя Ален напрямую подобного вывода не сделал, читателю «Propos», пожалуй, не трудно прийти к нему самостоятельно.
Более близким к нам по времени – и, вероятно, более импульсивным, чем Монтень, – Лабрюйеру, Паскалю и, тем более, Ларошфуко, как видно, не всегда хватало терпения на масштабные сочинения в области литературы, и они зачастую довольствовались лишь одной фразой. Одной – но какой! Ален же, как можно предположить, в качестве формы представления своих размышлений нашел некую золотую середину между «опытами», с одной стороны, и максимами, мыслями, характерами – с другой, а именно те самые propos, которые почти всегда умещались на двух страничках среднего формата.
Ален предстает перед нами не только философом: он «…был по природе своей поэтом, но предпочитал писать прозу, ибо проза строже и не позволяет выдавать напевы за мысли»
[435]. В связи с этим «за его плечами» достаточно отчетливо угадываются фигуры не только его предшественников по философскому цеху, но и «коллег» по цеху словесности – Алоизиюса Бертрана, Шарля Бодлера, Лотреамона, Стефана Малларме, Артюра Рембо, – авторов неподражаемых стихотворений в прозе.
Обращение к мэтрам французской словесности прошлого в попытке объяснить феномен Алена представляется вполне логичным и обоснованным, так как этот мыслитель был убежденным традиционалистом и интеллектуалом, глубоко укорененным в родной культуре и испытывавшим искреннее почтение к Авторитетам
[436] – только не официозным, не парадным, не формальным (почему он и сам всю свою жизнь избегал официальных почестей, наград и чинов, отказался от заведования кафедрой в Сорбонне и от предложения войти в сонм «бессмертных»
[437]: «ему казалось, что выдвижение своей кандидатуры в Академию связано с лестью и проституированием»
[438]), а на основе собственного опыта и вкуса избранным и в результате длительных размышлений и субъективной оценки признанным подлинными.
С нескрываемой иронией относился философ к своеобразной idée fixe абсолютизировавших новизну фанатиков-новаторов и прочих прогрессистов, которые играли столь значительную роль в культуральной жизни Европы начала (и не только) ХХ столетия: «Когда я вижу, как наши художники из кожи лезут вон в поисках нового и неслыханного, я позволяю себе посмеяться»(94), – еще в 20-е годы, т. е. в самый разгар находившегося на взлете модернизма, для которого новизна являлась одной из важнейших если и не ценностей, то целей, писал мэтр французской культуры, всем своим творчеством стремившийся способствовать сохранению и развитию питающих ее многовековых традиций. А ведь поводов для смеха у Алена действительно было немало! (Причем не убавилось их и после его ухода из жизни.) В то же время, не слишком боясь ошибиться, можно предположить, что ему, с его традиционализмом и консерватизмом, было бы крайне трудно по достоинству оценить подлинных новаторов ХХ столетия, материалом для творчества которых служили образы и мысли, слова и звуки, цвета и формы и которые демонстрировали диалектически сложное, а зачастую и противоречивое отношение к столь почитаемым им традициям.
