— Ну и сколько же нас в Киеве? Я уже забыл, ты вроде и говорила! — спросил Трофим Сигизмундович.
— Больше пятисот тысяч! — сказала Надежда.
— Это с красноармейцами? — поинтересовался Самсон, выказав лицом удивление.
— Нет, без красноармейцев!
— И что, без китайцев? — спросил отец.
— И без тех китайцев, которые красноармейцы, — ответила девушка. — А те китайцы, которые просто живут, конечно, посчитаны!
— А кого больше всего по национальности? — спросила мама.
— Русских! Потом украинцы и около двадцати процентов еврейского населения.
— А немцев много? — задумчиво спросил Самсон.
— Да откуда она помнит? — вступилась за замешкавшуюся вдруг с ответом Надежду мама.
— Отлично помнит! Не помнила бы, на работу не взяли! — встал на защиту дочери отец.
— Три тысячи четыреста! — наконец проговорила отчетливо Надежда. — Тех, кого мало, считать легче! — добавила она, улыбнувшись.
— А по профессии эти немцы кто? — взгляд Самсона вдруг стал очень сосредоточенным.
— По профессии мы не спрашивали. Только национальность, возраст и грамотность!
— Ну и как у киевских немцев с грамотностью? — не отставал от Надежды заинтересовавшийся вдруг переписью Самсон.
— Ой, там сложно, — Надежда неожиданно вздохнула. — По карточкам половина из них безграмотны! Но это они по-русски безграмотны, а на своем языке они очень грамотны! Но и у французов то же самое!
— А что, в Киеве и французы живут? — удивился отец.
— Да, но немного, чуть больше трехсот.
— Никогда бы не подумал! — воскликнул Трофим Сигизмундович. — Но, может, люди себя французами назвали, чтобы отличаться? А сами-то малоросы или караимы?
— Папа, если б было больше времени, то статистически можно было бы даже посчитать, сколько в Киеве лгунов! — Она засмеялась. — А на самом деле меня больше всего удивило, что у нас в городе есть умные улицы и глупые улицы!
— Это как? — не поверил Самсон.
— А так! Вот мы тут на одной из самых грамотных улиц живем! Подол только чуток глупее, а самая безграмотная в Киеве — это Приорка!
— А я там никого и не знаю! — развел руками отец девушки. — Даже и сказать нечего!
— Потому вы и не знаете никого! — улыбнулась ему Надежда. — Грамотные, оказывается, любят около грамотных селиться, а безграмотные возле безграмотных! Так и получается, что где-то улица умнее, а где-то совсем глупая!
— Ну нельзя так высокомерно! — не одобрила вывода дочери Людмила. — Безграмотный человек не обязательно глупый! Грамоте научиться можно! А вот ума набраться — это другое!
Разговор про статистику и Киев мог продолжаться бесконечно, но закончился тогда, когда Трофим Сигизмундович стал без устали зевать. Вышел Самсон с родителями Надежды в служебном виде и с наганом. Пролетку они только на углу со Степановской нашли, возле бань. К удивлению Самсона, бани работали, но, возможно, только для красноармейцев. Потому что как подошли они к пролетке, из дверей бани трое разрумяненных лицами солдат вышли в шинелях, но без оружия.
Извозчик, поняв, что не человека с наганом повезет, а почтительную пару, услужливо закивал, усадил Трофима Сигизмундовича и Людмилу и колени их дерюгой теплой прикрыл.
Застучали колеса пролетки по булыжнику к Галицкой площади. И подковы забили железом по камню, добавляя в вечернюю темноту шумной живости. Оглянулся Самсон по сторонам. Помытые солдаты уже с глаз пропали. Рядом, на Степановской, горел фонарь. И на Галицкой площади, куда Степановская выходила, светлее было из-за фонарей, которые, правда, из-за углов светили и потому сами в поле зрения Самсона не попадали.
Глава 28
Утром Самсону вспомнилось, как проснулся он однажды ребенком в той же своей спальне, в которой теперь жил. Проснулся от внезапного страха. И вышел он в гостиную, чтобы к родителям в их комнату попроситься. Остановился тогда перед закрытой дверью в их спальню, да так и не решился ни постучать, ни без стука открыть.
Вспомнилось это потому, что приснился под утро ему убитый красноармеец Семен, как он про Чернигов и про свою собаку рассказывал. Собака к ним попала беглая, безхозяйная, но дорогая — пудель черного цвета. На ней еще ошейник был кожаный и грязный. И вот прибилась она к ним, зайдя во двор дома через дырку, оставшуюся на месте снятой ворами калитки. С калитками тогда напасть в Чернигове была. Сначала все думали, что какая-то банда завелась, которая самые красивые калитки в городе с петель снимает и в другую губернию на продажу везет. Дело, значит, год назад было, в 1918-м. Только потом люди поняли, что калитки воруют, чтобы согреться! Чтобы дрова, вдруг такими дорогими ставшие, не покупать. Тогда уже некоторые хозяева сами свои калитки сняли и в сараях и погребах спрятали. Ну а те, кто позажиточнее был, стали лучше своих собак кормить, чтобы хватало у них сил лаем воров отгонять. Пудель, которого они как раз в это время приютили, вообще не лаял! Так что проку от него не было. Но не прогонять же скотинку только из-за ее бесполезности! Так и докормили они его до весны. К тому времени Семен своими руками простенькую калитку из старого забора сбил. Ее приподнимать надо было, чтобы открыть. Не держалась она на весу. Но зато до сих пор служит. Так Семен говорил. А собака, которая пудель, убежала потом. Или вспомнила, где прежний хозяин живет, или просто так, из-за того, что во многих людях и животных весной бродяжнический дух просыпается.
И так тронул Самсона этот вспомнившийся рассказ убитого Семена, что вышел он, не одеваясь, в гостиную и остановился перед дверью в спальню родителей. Как тогда, в детстве. И рука сама к бронзовой ручке потянулась. Но тут он словно очнулся, перепугался, вспомнил, что там Надежда в кровати родителей лежит и спит еще. Потому что рано. И за окном только-только рассвет зарождается. А она ведь уставшая! По ее рассказам, накануне вечером даже представить себе сложно было, как ей удавалось киевское население пересчитывать? Ну конечно, не одна Надежда там. Сама говорила, что было их не меньше трехсот, тех, кто опрашивал киевлян и всё важное про них записывал. Одна девушка из этих трехсот и его в марте опрашивала, так что есть в этой переписи и его, Самсона Теофиловича Колечко, след.
А еще немцы вспомнились, которых в Киеве больше трех тысяч и только половина из которых по-русски грамотны. А с немцев мысли Самсона на портного Бальцера перекинулись. И тут круг замкнулся. Понял Самсон, что хоть и не подсчитана полностью перепись киевских жителей, а уже она неправдива и неточна! Потому что Бальцер по этой переписи наверняка живой! А Семена в этой переписи нет. Так что не так она важна и точна, эта статистика! Но ведь не говорить Надежде об этом! Она не поймет!
Вернулся Самсон к себе, оделся. Захотелось ему справедливой мести за Семена! И понимал он, что только от него эта месть зависит. Найдену, у которого столько хлопот и проблем в голове, ни смерть Бальцера, ни смерть Семена близко на сердце не легла. А вот Самсону легла. И болит, как рана.
