Вечером мы пошли прогуляться вдоль выдубленной морем кромки пляжа, усеянной ракушками и побелевшими от воды и солнца камнями. Не отпускало ощущение, что в любой момент под ногой могут щелкнуть хищные клешни, нацелившиеся на размякшую от воды пятку. На скалах впереди кто-то возился. Это оказался орлик — просто гигант по сравнению с той крохотной точкой, которую обычно видишь в небе. Он пытался взлететь с добычей в когтях, но крупная крачка тянула его к земле. Орлик взглянул на нас искоса, сверкнув глазом в сумерках, долбанул жертву клювом и поднялся ввысь. Крачка еще пищала, однако с распоротым брюхом уже не держалась на ногах. Эсекьель взял ее в руки и отнес к кромке воды. Море подхватило ее набежавшей волной, а на следующий вечер мы обнаружили обглоданный трупик — голова без глаз и мозга, крылья, лапы и хребет. Подняв глаза к небу, мы увидели парившего в вышине орлика. Он описывал короткие быстрые круги, чтобы не терять из виду кромку прибоя.
Там, в Амоланасе, в утренних туманах и вечерних невесомых облаках таяла наша надежда, искренность, единство наших душ. И я никогда не забуду сверкнувший испугом и бешенством глаз орлика — он был как черный вихрь, способный в один миг поглотить весь этот райский пейзаж и нас вместе с ним.
Визит второй
После отъезда Хосефины хожу сама не своя. Не потому, что без нее грустно, — после всех разговоров мне даже захотелось побыть одной. Своим приездом она разбередила горькие мысли о том, чего я лишилась: не только Эсекьеля, но и привычного образа жизни, опоры, ориентиров. Я теряю и теряюсь. Даже мои отношения с сестрой, которые она считает незыблемыми, постепенно меняются. Медленно, однако решительно. Хосефина докапывалась до правды в первую очередь из желания соединить прежнюю, привычную Амелию с незнакомкой, которая вдруг перед ней материализовалась. Сложно представить, как в итоге изменится в моих глазах Хосефина, однако реакция на мой развод показала ее не в лучшем свете. И она такая не одна. Большинство звонивших мне тоже мямлили что-то несуразное, будто ровная почва дружбы вдруг раскололась и им теперь приходится осторожно ступать между трещинами. Я стала для них подозрительной, ненадежной — непонятно, чего теперь от меня ожидать.
Они правы, я уже не та, что прежде. Для меня они тоже пока предмет размышлений — я ведь не знаю, к чему они придут и какими покажутся «другой» мне. Не исключено, что Хосефина в мою новую жизнь не впишется совсем. Это не значит, что я перестану ее любить или отрекусь от нее как от сестры, но в жизни моей, очевидно, происходят кардинальные перемены.
С самого приезда в Рунге тоска наваливается и уходит, когда ей вздумается, не спрашивая, удобно ли мне и крепко ли я стою на ногах. Она не ослабевает со временем, только пульсирует, угасая иногда вроде бы до полного исчезновения, но потом вновь набрасывается в самый неожиданный момент с прежней жестокостью. И даже если частота приступов с годами снижается, все равно они каждый раз уничтожают обретенную мной за это время уверенность. Знаю по гибели родителей. Стоит вспомнить полет на Ямайку за их телами и два одинаковых гроба, уезжающих в трюм самолета, и всю подготовку к похоронам, как сердце снова наполняется невыносимой горечью. Смерть папы с мамой, которых я бы не назвала хорошими родителями, оглушила меня так, будто я любила их без памяти. Смотрю на море и воскрешаю в своих мыслях этот кошмар, чтобы опять выплакать его. Однако вместо этого вязну в тумане разных чувств, и этот туман застилает настоящее, а прошлое превращается в едва различимый луч маяка.
Тоску не прогонишь, но есть способы ее смягчить. Утренней прогулкой, например. По косогору можно перейти в соседнюю лощину, куда более широкую и глубокую, чем наша. Туда сбегают бурные зимние ручьи, не иссякающие даже летом — на радость лошадям, которые здесь иногда пасутся. Я углубляюсь в лес, надо мной смыкаются криптокарии и шинусы, воздух делается свежее и чище, а следы цивилизации остаются далеко позади. Перед тем как разбивать сад, я часто бродила по лесу в поисках подходящих идей для моей маленькой лощинки. Почти у самого конца тропы есть удивительное место: там, где склон становится более пологим и тенистым, растет черноствольный папоротник. Темные стебли сливаются в полумраке с землей, и крошечные ярко-зеленые листочки, напоминающие перистое облако, будто парят в воздухе. Между ними торчат ржавчатого окраса валуны, покрытые мхом. К небу тянутся стариканы беллото
[7], с седыми, голыми до самой кроны стволами.
Мы любили приходить сюда с Эсекьелем. Растягивались на каком-нибудь плоском валуне и, затаившись, наблюдали, как лесные обитатели возвращаются к прерванным занятиям. Особенно нам нравилось слушать бодрую трель райадито, напоминающую стрекот крошечной карнавальной трещотки, и жалобные перепевы элении. Эсекьель засек их первым. Иногда поблизости пролетала семейка мелких хищников химанго, разрывающих утреннюю тишину своим ликующим клекотом. Были и редкие гости — два дятла, которые сообщали о своем присутствии барабанной дробью, приступая к поиску личинок под корой. А в прошлом году мы услышали не иначе как птеродактиля, судя по крику. Замерев, мы вглядывались в небо над кронами беллото, ожидая увидеть огромные раскинутые крылья. Но второй крик послышался ближе, на дорожке. На нас смотрела не сумевшая побороть любопытство лиса. Смотрела всего пару секунд, хотя нам показалось — намного дольше, а потом скрылась в зарослях, полыхнув на прощание огненным хвостом. Еще один зверь, ставший символом — на этот раз покровительства. Лесной шпион, не сводящий завистливого взгляда с влюбленной пары.
И вот я снова растягиваюсь на валуне, дожидаясь, когда какая-нибудь пичуга заявит о себе. Тишина давит на меня. В этих деревьях, в их морщинистой коре, в ветре, который перебирает ветви, словно струны, по-прежнему живет Эсекьель. Я боюсь, что этот лес больше не будет моим. Как так вышло? Это все он, он, он виноват! Он даже не пытался искать выход, ни сам, ни с чьей-то помощью. Есть виагра, замедлители, врач, психолог… Он не делал ничего, сидел сложа руки. Это не просто нежелание, это гораздо хуже — безучастность. Поэтому шевелиться пришлось мне. Так мы двинулись на ощупь по минному полю.
Дорожка выводит на высокий козырек, с которого открывается вид на огромную пеструю лощину и море вдали. Это скалистый, потрепанный стихиями утес. Ветер дует здесь со страшной силой, а от раскинувшегося под ногами пейзажа захватывает дух. Там я горюю и забываюсь, успокаиваюсь и выплескиваю боль в крике, тороплю и тяну время, там я начинаю и перестаю думать об Эсекьеле.
Бернардо позвонил несколько дней назад. До этого последний раз мы с ним общались в конце марта 2005-го, уже после окончания работы над проектом клуба. По телефону он разговаривал в своем излюбленном мрачном тоне:
— Ничего, если я к тебе наведаюсь? Мы с детьми едем в Майтенсильо.
— Ничего, приезжай.
— Во вторник?
— А что ты такой серьезный?
— Развод — дело нешуточное, тебе не кажется?
— Разумеется, нешуточное. Для меня.
