* * *
Впереди полдня ожидания. Бернардо, наверное, выезжает из дома или уже на пути к пляжу Майтенсильо со своими сыновьями Гильермо и Мартином — им сейчас девять и двенадцать. Еще до нашего знакомства, примерно в то же время, когда строился мой дом, он купил старую деревянную хибару на берегу, которую затем перестроил и расширил, не выбиваясь из общего примитивного стиля. Раз десять мы с ним наведывались в этот домик, устав от унылого мотеля в Эль-Арайане. Чтобы добавить света и зрительно увеличить помещение, Бернардо выкрасил стены изнутри в белый и нарастил оконные переплеты, а самое главное — пристроил огромную и тоже белую террасу размером почти с сам домик. Деревянные жалюзи защищали от солнца, в доме хватало места для сна, для бесед, для трапез, в саду имелись укромные уголки с шезлонгами, печь-барбекю, мойка, длинные столы и кладовая — отличное получилось убежище для вылазок на природу. В хорошую погоду мы занимались любовью на шезлонге, скрытом от посторонних глаз; если было холодно, то в жилой комнате на толстом индейском ковре, греясь у печки-времянки. На супружеское ложе ни Бернардо, ни я не посягали.
Как-то, отправившись погулять по берегу, мы попали в плотную пелену тумана, и теперь эта картина неизменно встает перед глазами, когда я пытаюсь представить возможное будущее с Бернардо. Не самый вдохновляющий образ на первый взгляд: двое закутанных в пальто молчаливых людей шагают, засунув руки в карманы, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Однако меня это воспоминание греет, ведь мы вместе. Плывущий рядом темный силуэт рождает у меня ощущение защищенности от враждебного окружающего мира. К этому ощущению я стремлюсь по сей день — погрузиться в гущу жизненных событий и одновременно отгородиться от невзгод надежной броней участия и заботы. Этот идеал, по-моему, близок всем, но большинство довольствуется малым — не каплет, и ладно.
В тот день, вернувшись, мы сели на террасе, и Бернардо закурил сигарету. Его жена относилась к этому еще строже, чем я, и запрещала курить везде — и там, и в городском доме. Бернардо спросил, доверяю ли я ему. Я не поняла, что он имеет в виду. Он принялся объяснять, описывая разные типы доверия, которые можно испытывать к другому человеку, пока до меня не дошло, что он сомневается, верю ли я в его чувства, в то, что он испытывает ко мне. Так мы завели разговор о чувствах, выйдя за рамки прагматичного лексикона любовников. Прежде мы признавались, что нам нравится быть вместе, что нам хорошо в постели, что мы соскучились друг по другу. Но тем вечером, прощаясь, Бернардо сказал мне слова любви — придав голосу привычную напыщенность. И с тех пор повторял мне это снова и снова при каждом удобном случае, особенно двигаясь внутри меня и пожирая бешеным взглядом.
Я подстроилась не сразу, мне понадобилось некоторое время, чтобы тоже заговорить о чувствах. Я любила его, но совсем не так, как Эсекьеля. Я любила его как-то однонаправленно, ограниченно, будто картинку, увиденную в телескоп. Я дошла до черты, у которой оказываются рано или поздно все любовники, и переступила ее, не задумываясь о последствиях. Мне было все равно, что дальше.
Я начала терять осторожность, вечерами могла подолгу разговаривать с Бернардо из кухни, пока Эсекьель сидел в кабинете. Я не собиралась лишаться своего источника удовольствия, но то, что началось как разрядка, превратилось в обязанность, в самоцель. Говорят, это и есть грубейшая ошибка всех любовников — они не успевают остановиться до того как возникнут чувства. Мы искали кого-то, с кем можно преодолеть барьер. И когда он замаячил впереди, вместо того чтобы отступить назад, мы бросились на него, будто на шлагбаум, закрывавший дорогу к свободе. Мы были такими наивными! Думали, что завоевываем новые территории, не догадываясь в любовном угаре, что заодно обрекаем себя на новые муки.
Я называла его «клоун» или «мой клоун». Ему нравилось, когда я звала его так во время секса, не нарушая сосредоточенного ритма. Садистская улыбка давно канула в небытие, он начал огрызаться на мои шутки и колкости, особенно если я перечила ему или сомневалась в его правоте. Для него любое действие, слово, жест, речевой оборот, пауза, интонация — любая мелочь имела непередаваемое значение, которое улавливала его якобы чуткая интуиция. По ее канве он вышивал стежок за стежком, создавая предположительно объективную картину реальности. У меня, напротив, каждый поступок воспринимался как есть, в контексте, со всеми вариациями, во всей полноте. Бернардо «расшифровывал» меня на каждом шагу, словно полный загадочных метафор текст, перевирая и переворачивая все с ног на голову, как свойственно, скорее, женщинам. Недоразумений было столько, что я уже не берусь припомнить их в точности, осталось только ощущение тяжести, запутанности, хоть я и наловчилась мастерски обезвреживать мины, которыми он себя окружал.
Впрочем, одна размолвка мне особенно врезалась в память, наверное, это была первая. На меня обрушили целую обвинительную речь: «Приехав в офис, ты вопреки обыкновению не предложила мне кофе. Потом обсуждала с Микелем детскую игровую площадку, даже не оглянувшись на меня. Это в отместку за мою вчерашнюю обиду, когда ты не дала довезти тебя до самого дома. Выходя из машины, ты сказала, что тебе пора, потому что Эсекьель ждет. Ты никогда не упоминаешь Эсекьеля при прощании, значит, это тоже в отместку, хотела уколоть меня словами о муже и доме. Ты подчеркнула — после свидания, когда я особенно раним, — что наши отношения для тебя ничего не значат. Даже в мотеле ты умудрилась выдать очередную глупость — мол, внешний мир сюда не проникает и время будто останавливается. То есть я для тебя существую только в постели, к твоему миру я не принадлежу. И видя, как мне больно от предстоящего расставания, ты, едва попрощавшись, стремглав несешься к мужу. Я не хочу быть мимолетным видением, Амелия. Не хочу быть источником удовлетворения, которое тебе не может дать супруг».
Звучала эта тирада пугающе убедительно, потому и запомнилась в таких подробностях. Я, чтобы не сдаваться без боя, посмеялась тогда над «паранойей» Бернардо, но он еще больше разозлился — сказал, что всю ночь заснуть не мог от переживаний, а мне смешно. И еще не раз он цеплялся ко мне со своими подозрениями. Особенно меня задело, когда он съязвил насчет сексуальной несостоятельности Эсекьеля (о которой я проговорилась из нелепого желания оправдать собственную неверность). И тогда я заявила, что нечего Бернардо лелеять свою неуверенность и разводить шпионские страсти на пустом месте: кофе я не предложила, поскольку не выспалась и не хотела демонстрировать помятое лицо. Как ребенку, я разъясняла Бернардо, что любой поступок может быть продиктован сотней причин, эмоций, мыслей и неосознанных порывов, от которых его примитивная дедукция полетит к чертям. Он не отличает намеренное от случайного, постоянное от мимолетного, серьезное от смешного, важное от пустякового. Я доказывала, что любые действия можно интерпретировать как душе угодно, в зависимости от настроения толкователя. Но ни этот разговор, ни последующие так и не научили Бернардо видеть огромную разницу между субъективным и объективным.
Меня ничуть не удивляет, что в продлившемся всего девять месяцев романе более чем трехлетней давности кто-то пытается искать причину наших с Бернардо разводов. Совпадение их по времени развязало злые языки, которые до сих пор никак не успокоятся. Что поделать, сенсационная новость обязательно выплывет наружу, ведь человек никогда не прочь убедиться, насколько причудливо порой развиваются события.
