Письма показались мне слишком напыщенными, слишком самонадеянными для человека, который пока не расстался со своей женой. Но отторжение они у меня вызвали не поэтому. Причиной было происходящее с Эсекьелем — с того момента, как он дал добро на встречи с другими, до ночи на диване, — все то, что разбивало штампы о любовных треугольниках, на которых строились эти письма. Мучительный выбор между любовником и мужем, как представлялось Бернардо, был тут совершенно ни при чем — прежние колебания померкли перед новой, только что зародившейся силой.
Туман, ползущий с моря, стекает по склонам и окутывает каждый дом, каждое дерево, каждый камень невесомой дымкой. Но я все равно выхожу пройтись. Я иду сквозь теплое облако, от которого не сыреет одежда, и по мере подъема на косогор оно редеет. На гребне меня наконец встречает солнце. Оно отбеливает морскую гладь, тянущуюся от самого горизонта до извилистого шва береговой линии, пристрочившей море к холмам.
За завтраком я поговорила с Роке. Он звонил из Испании — сейчас работает на озвучке фильма, который он именует не иначе как «художка», и только иногда настоящим названием — «Пари». Главный герой — поэт со страстью к азартным играм и женщинам. Про приезд Бернардо я умолчала, Роке — человек ревнивый, ни к чему вызывать у него беспочвенные подозрения. О Бернардо я упоминала раньше, и не раз, но исключительно в прошедшем времени, причем не особенно кривя душой, — я уже убедила себя, что он действительно остался в прошлом. Однако его приезд заставил меня осознать, сколько всего мы пережили. Воспоминания, которые я, оказывается, ношу с собой, хлынули потоком, как солнечный свет. В наших отношениях тоже был свет и простор, которые я пыталась окутать забвением, как туманом, что размывает контуры и стирает память.
Перечитанные вчера письма — свидетельство нашей давней связи. Его присутствие, его близость, о которой я не забывала ни на минуту во время прогулки по саду и после возвращения домой, обладают необыкновенной силой, способной перенести меня в прошлое. В то самое прошлое, где Бернардо разрушил выстроенный мной в оборонительных целях образ жертвы и подтолкнул к переменам, я поняла, что способна искать удовлетворение, не терзаясь чувством вины, перешагнув моральный барьер. Неужели я преодолела эту преграду еще тогда? Я научилась руководствоваться иными критериями, отличными от тех, что управляли моими поступками прежде, научилась отдаваться желанию и выходить за рамки того несправедливого духовного, но не телесного единения, в котором мы существовали с Эсекьелем.
Если не дойду до утеса, можно считать, прогулка не удалась. Оттуда открывается вид на тонущую в туманной пучине густую зелень. Мысленно оправдав Бернардо после всех этих рассуждений, шлю ему эсэмэс: «Сегодня заедешь?» — заменив «сегодня вечером» на «сегодня», чтобы не быть превратно понятой. Мне кажется, я ему все-таки должна — если не развязку, то хотя бы объяснение. Через минуту приходит ответ: «Приеду в девять».
На тропинке, ведущей вниз, меня настигает видение: мелькающие передо мной крепкие икры Эсекьеля, будто я иду за ним и выше колен его фигура теряется в тумане. Обычно во время наших прогулок под этими молчаливыми деревьями я шла позади и болтала обо всем, что в голову придет. Делилась своими тревогами, спорила с воображаемыми оппонентами, рассказывала об идеях, навеянных пейзажем. Эсекьелю нравилось меня слушать. Он не поддакивал, не отвечал на задаваемые вслух вопросы воображаемому собеседнику, просто слушал не перебивая, и кажется, на поворотах тропинки я ловила улыбку на его лице. Его забавляло мое воодушевление и перфекционизм, мои необъявленные войны, мое упрямство.
Воспоминания переносят меня в постели наших первых лет: в соседнюю с комнатой его матери спальню, в квартиру на улице Росаль, куда мы переехали молодоженами… Он целует мою грудь, ласкает меня, а я озвучиваю происходящее вслух, довольно подробно, учитывая, в какой короткий срок приходится укладываться. «Ты ласкаешь меня, Эсекьель, покусываешь мои соски… ты раздвигаешь мне ноги, Эсекьель, я уже намокла, поласкай меня, войди, я хочу, чтобы ты вошел… сейчас ты войдешь, да, медленно, я тебя чувствую, да, ты входишь в меня… целиком, останься, останься внутри, Эсекьель, я хочу, чтобы ты кончил внутри, хочу почувствовать, как ты кончаешь…» И после его оргазма я продолжаю ласкать себя и выплескиваю свое наслаждение в крике, чтобы оно отпечаталось в памяти Эсекьеля.
Я в смятении опускаюсь на обочину тропинки, как никогда живо ощущая Эсекьеля рядом с собой. Получается, я с самого начала рассказывала ему, как занимаюсь сексом с другим, пусть даже этим другим тогда был он сам. Да, конечно, я делала это, чтобы возбудить его, но ведь на самом деле больше распалялась сама, как будто так наши занятия любовью становились более реальными. Я хотела, чтобы он осознавал, как я ощущаю наслаждение, доставленное человеком, носящим его имя, — только ведь на его месте мог быть кто угодно…
Я развожу жаркий огонь в камине, языки пламени начинают лизать поленья. Лето сейчас такое, что ночью особенно не согреешься. Антарктическое Перуанское течение, проходящее рядом с побережьем, остужает воздух и приносит нам те самые туманы, поэтому дровами нужно запасаться как следует. Проблема загрязнения воздуха здесь не стоит, так что можем не отказывать себе в первобытном удовольствии погреться у веселого живого огня. Бернардо стоит рядом со мной, не пытаясь заполнить паузу — ни легкомысленными замечаниями, ни многозначительными рассуждениями. Расслабленная рука вяло покручивает бокал виски. Я захожу на новый виток объяснений — не совсем таких, как для Хосефины, под другим соусом, потому что перед Бернардо мне не нужно оправдываться и меньше приходится скрывать. Он в очередной раз демонстрирует мужество, затрагивая тему, которую вчера мы обходили стороной.
— В тот наш последний разговор в офисе, когда ты уже знала, что едешь в Штаты…
— Да?
— Ты мне предложила… — перед тем как продолжить, он делает глубокий вдох и отпивает виски из бокала, — заняться любовью на глазах у Эсекьеля. Ты серьезно этого хотела или пыталась так защититься от моих приставаний?
— Ты решил, что это провокация?
Надеюсь, Бернардо не придет в ужас, если я выложу ему все начистоту. В зарослях криптокарии поет сычик, а внизу, в лощине, ему вторит миниатюрный филин, чей пронзительный клич, настойчивый и нежный, несется сквозь ночь догоняющими друг друга волнами, будто позывные той нашей последней встречи.
— Я помню, как было дело. Эсекьель стал таким… вездесущим, сказала ты, что другого выхода, кроме как заняться любовью у него на глазах, не оставалось.
— Я никак не могла отделаться от мысли, что он обо всем знает.
— Ты преподнесла мне все так, будто он тоже согласен…
Мы смотрим на огонь, будто приходя параллельно каждый к своим выводам. Сычик аккомпанирует. Мы идем на мерцающий впереди огонек, но видим его по-разному, будто смотрим из двух разных окон действительности. Бернардо сейчас не такой, как обычно, и по поведению, и по интонациям: вдумчивый без догматичности, внимательный, но без своей невротической дотошности. Таким я его почти не видела, нечто среднее между неумолимым гением анализа и бесчувственным Дионисом, замороченным собственной интуицией.
