Потом Люсьен неторопливо одевается — без лишней спешки, но и не стараясь тянуть время. На прощание целует меня в губы. Мы с Эсекьелем снова остаемся вдвоем, пристально смотрим друг другу в глаза, лежа на боку. Молчим. Слова бессмысленны, однако глаза его я должна видеть, чтобы не сомневаться в совершенном. Так мы и засыпаем в той же позе, что и в последнюю нашу ночь вместе.
Просыпаемся поздно и идем в «Миракл» на бранч. Эсекьелю не нужно в университет, значит, это суббота. В этот раз мы садимся внутри, спасаясь от жары и духоты под кондиционерами. Спалось мне спокойно, совесть не мучила. Я не жалела, что мы сломали интимные барьеры и допустили к нашей близости постороннего. Я не чувствовала себя ни использованной, ни грязной. Наоборот, появилась какая-то легкость, уверенность в себе, дерзость. Детали этого утра стерлись из памяти, но скорее всего было примерно так: я сижу в кресле за столиком, наслаждаясь крупитчатым смузи, в меру сладким маффином, возбуждающими обрывками разговоров за соседними столиками. Ночные события мы, кажется, не обсуждаем. Плоть гасит любые всплески целомудрия. Плоть — это приют, за стенами которого можно оставить все сомнения. У меня перед глазами Эсекьель — он сидит развалившись на плюшевом диване, на лице безмятежность.
Несколько дней спустя Люсьен, придя к Эсекьелю на лекции, обронил мимоходом, что прошлая встреча получилась просто кайф. Эта уже знакомая непосредственность, исключавшая подозрения в чем бы то ни было, кроме желания укрепить завязавшуюся дружбу, нас и подкупила. Мы пригласили его снова. На этот раз мы пошли в тратторию на Гудзон-стрит в районе Митпэкинг, потом Люсьен повел нас в соседний бар, расположенный в подземке, — темный и битком набитый. Духотища из-за жары там царила страшная. В центре зала барными стойками был выгорожен треугольник для танцев, на стойке, пытаясь перещеголять друг друга, извивались полуголые танцовщицы. Тягучая музыка с преобладанием духовых и перкуссии задавала плавный, чувственный ритм. Контингент был преимущественно темнокожий. Женщины то и дело поворачивались к своим партнерам спиной и, выгибаясь, терлись ягодицами об их бедра. Мы вошли в треугольник. Люсьен двигался изящно, не позволяя себе увлечься, становясь лицом то ко мне, то к Эсекьелю. Я видела, как взгляд моего супруга скользит по танцующим рядом полуобнаженным женщинам, одетым в большинстве в короткие топики до пупа и мини-юбки.
Придя в квартиру, мы обошлись без марихуаны и виски. Люсьен взял меня сзади, а я сосала у Эсекьеля, время от времени устраивая ему передышку, чтобы он не извергся раньше времени. Услышав мой вопль, Люсьен принялся подстегивать меня старой как мир формулой: «Да, детка, давай, давай, да, беби, да!» — пока не кончил сам, на этот раз полностью забывшись и вопя: «Фак-фак-фак!»
Была и третья встреча. Я наконец разглядела, насколько топорно и безыскусно Люсьен (отчасти из уважения) пытается к нам подольститься. На реплику Эсекьеля насчет Стендаля он заявил, что «Красное и черное» просто перевернуло всю его жизнь, а Эсекьель гений, истинный андский гений. Потом он восхитился выбором японского ресторана, который мы отыскали в справочнике «Загат»; до небес превознес свежесть по данной семги и уже на выходе огорчился, что я, великолепный ландшафтный дизайнер, не могу работать в Штатах и вынуждена сидеть в доме без дела. В устах человека менее бесхитростного подобные комментарии прозвучали бы едким сарказмом — такова обратная сторона банальности. Поскольку была среда и обоим моим спутникам предстоял завтра ранний подъем, из ресторана мы отправились прямо домой. И что-то не задалось. Что именно, не пойму. Вообще плохо помню происходившее. Похоже, в квартире оказалось слишком много света. Не размеренного ритма светофоров и фар, не блеска городских огней, а того, который не позволял забыть о четырех стенах комнаты. Все наши действия и слова обретали реалистичную неприглядность. Тела не слушались, движения делались резкими, стоны — пронзительными, страсть — наигранной. То ли Эсекьель вышел из игры и остался сторонним наблюдателем, то ли Люсьену разонравилась его роль, а может, просто-напросто я разуверилась в созданной им легенде и просекла его фокусы. Неискушенность и открытый настрой Люсьена с самого начала позволили нам избежать ревности и страха, что я увлекусь этим молодым человеком, однако эта же самая открытость и развеяла в итоге все очарование таинственности. Мы с Эсекьелем остановились и вынуждены были ждать, словно пара светящихся шаров перед светофором, пока нам снова разрешат двигаться.
С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер
[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.
* * *
Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.
