Праздновать окончание семестра он пригласил нас к себе домой. Так я неожиданно очутилась в унылом доме постройки восьмидесятых на узкой улице Лас-Виолетас в Провиденсии. Баррос жил на последнем этаже, откуда открывался вид на море огней, раскинувшееся до южной границы города. В гостиной попадались предметы дизайнерской мебели — например, шезлонг кумира Барроса. Миса ван дель Роэ, и пара кресел «Василий» Марселя Брейера. Я подосадовала, что такой прославленный архитектор живет не в самолично спроектированном доме, а в обычной квартире с низкими потолками. Похоже, на преподавательскую зарплату он разгуляться не мог. Однако Мигель мои сочувственные настроения развеял: Баррос уже построил себе дом, которым восхищались все коллеги, а через некоторое время продал строительной компании, и теперь на его месте красуется многоэтажка. Шедевр остался лишь на фотографиях в университетской библиотеке. Барросу предложили баснословные деньги, и он не устоял, потому что любил роскошь: изысканный фуршетный стол, цветы в каждой комнате, серебряные подносы в руках официантов, картины с известными подписями — все это не оставляло сомнений в утонченном вкусе хозяина квартиры.
Эсекьель стоял у неразожженного камина с бокалом виски в руке и развлекал какую-то женщину, жестикулируя свободной рукой, смеясь (да еще как!) и наклоняясь к собеседнице все ниже. Но я тогда клюнула не столько на его раскованность, сколько на внешность. Хулой, высокий, с густыми римскими кудрями — ни дать ни взять молодой патриций, переодевшийся из тоги в джинсы и футболку, под которыми угадывались тугие мышцы (худоба оказалась атлетической подтянутостью).
Сейчас мне так странно бывает видеть подобный претенциозный до пошлости образ, в котором ясно читается, кого человек из себя строит и какой сложившейся в голове картинке пытается соответствовать. Позерство, актерский этюд… Наверное, все же не случаен этот архетип юного патриция, уверенного в неизбежности лавров и триумфов, но не подозревающего, какими усилиями все это будет достигнуто, балансирующего на грани между честолюбием и самообольщением. И хотя Эсекьель в свои двадцать пять уже вполне мог называться мужчиной, тогда, при первой встрече — и потом это впечатление подтвердилось, — я увидела в нем порывистого юношу. В его манерах чувствовался напор, в жестах — беспокойство, в речи — торопливость, верный признак, что в характере происходит брожение и до относительного равновесия еще далеко.
Мы с однокурсниками сбились стайкой, не решаясь смешиваться с остальными гостями. Стояли, перекидываясь общими фразами. Баррос собрал в основном своих студентов и выпускников, поэтому все разговаривали об архитектуре или делились университетскими сплетнями. Меня удивило, что нет ровесников самого хозяина — ему тогда было под семьдесят — и не наблюдается никакой кандидатуры на рать хозяйки вечера.
Заметив нашу стайку. Баррос пошутил, что мы напоминаем отару перепуганных овец. «Ну уж нет, робость долой. Стеснительность лечится глотком чего-то покрепче. Давайте, не тушуйтесь, let’s mingle
[2]». Некоторые послушно двинулись в направлении бара, а я завертела головой в поисках нового убежища, но почувствовала мягкую ладонь на своем плече.
«Пойдем, я тебе кое-что покажу», — произнес Баррос, убедившись, что никто больше не слышит. Внезапный переход на ты меня удивил, однако я списала это на неформальность обстановки. Баррос повел меня в дальнюю комнату — свой кабинет, и я увидела чертежный стол, который стоит там по сей день, с шарнирной рабочей лампой, которая будто заглядывает с любопытством на лист ватмана. Габриэль вел меня сюда, чтобы продемонстрировать стеллаж с десятком макетов — свои собственные творения. Однако вместо того чтобы рассыпаться в восторгах, я уставилась на самого архитектора. Теперь я уже не сомневалась, что молодой человек, стоявший у камина, — его сын. Под старческими морщинами угадывались те же гармоничные черты, что и у Эсекьеля: похоже, безжалостный «великий зодчий» нащупал правильные пропорции для своего шедевра лишь во втором поколении. Самого Габриэля портили кустистые брови, вялый подбородок и мясистый пористый нос, а густая седина и сизые щеки довершали дело. Тем не менее фамильное сходство имелось, хотя были и существенные различия. Пронзительный, напористый, не терпящий возражений, острый и обжигающий взгляд Барроса отличался от взгляда Эсекьеля. Тот, как я убедилась со временем, умел в отличие от отца смягчать взор, который становился робким и даже просительным. Кроме того, оказалось, что насчет неумолимого возраста я попала пальцем в небо. Судя по семейным фотографиям — их мне довелось увидеть позже, — красавцем Габриэль Баррос не был никогда, внешность ему досталась самая простецкая, и только благодаря артистизму и интеллигентности его не принимали за провинциального недотепу.
Потом, помню, мы долго обсуждали с ним макеты, выполненные из деревянных планок (идеальный материал для конструкций с плоскими крышами и широкими навесами). Макеты Баррос собирал сам, своими руками, в отличие от большинства архитекторов, которые предпочитают переваливать эту работу на студентов-практикантов или чертежников. Поначалу мне показалось, что за этим Баррос меня сюда и привел — похвастаться своими творениями и подчеркнуть важность макетирования. По его словам, благодаря макетам он смог представить каждое свое здание гораздо точнее, чем по чертежам, поэтому мне настоятельно рекомендовалось обязательно выстраивать макеты будущих садов, переноситься туда мысленно, каким бы мелким ни был масштаб.
Я принялась возражать. С растениями нельзя обращаться как со строительным материалом, они совсем по-другому ведут себя в пространстве и во времени…
Неожиданно Баррос ухватил меня за локоть и сказал, что из всей студенческой группы я самая «яркая». Этот натиск, хищный блеск в глазах и интимно пониженный тон выдавали его с головой. Я высвободилась, делая вид, что хочу получше рассмотреть макет, и пустилась в пространные рассуждения о том, что больше люблю естественные парки, чем регулярные, предпочитаю английские французским — так я открывала Барросу путь к отступлению. Но я выбрала не тот макет. Баррос наклонился ко мне еще ближе и прошептал на ухо: «Это макет моего дома».
Вот тут-то появился Эсекьель, подтрунивая над отцовской привычкой утаскивать понравившихся студенток в кабинет. Он словно вызывал родителя на бой за благосклонность дамы, избрав оружием издевку. Несмотря на неуверенный тон — похоже, прежде Эсекьелю не приходилось поддевать отца, — он не собирался уступать. «А бывает, что и студентов», — добавил он. Я не поверила своим ушам: чтобы сын в открытую оскорблял отца при посторонних, а тот промолчал в ответ, с улыбкой глядя на сына поверх воображаемых очков, будто не веря предательским стеклам? Однако от меня Баррос отодвинулся, выпрямившись во весь свой преподавательский рост. Он теперь словно подыгрывал, превращаясь из хищника в исполненного достоинства мэтра. Отказывался от добычи, уступая ее своему сыну.
Из ступора меня вывел проникновенный голос Эсекьеля. Мы обменялись ничего не значащими фразами, а потом он, нисколько не смущаясь, предложил мне косячок. Как и большинство моих приятелей, я относилась к травке спокойно, даже на работе, поэтому с удовольствием угостилась. Мы курили, устроившись рядышком на узком диване — я и парень, зацепивший меня с первого взгляда… Видя, что интерес взаимен, Эсекьель пригласил меня к себе в комнату. «Да ладно, — съязвила я, — неужели после макетов в этом доме еще найдется на что посмотреть?» Он расхохотался, обрадованный моей враждебностью по отношению к Барросу, и своим хохотом окончательно меня покорил. Вот этого искреннего и заразительного смеха, этой абсолютной интуиции — типа абсолютного слуха, не дающего сфальшивить в тембре, тональности и выборе момента, мне, наверное, сейчас больше всего не хватает. Я скучаю по нему больше, чем по затуманенному утреннему взгляду и мускулистому телу. Тело, если честно, меня вообще уже не волнует. Но вот смех…
