Мы занимались любовью каждый день, ходили в кино, ужинали в ресторанах — в первый вечер Роке повел меня в свой любимый «Эль Эуропео» (оговорившись, что чаще раза в год это удовольствие повторить не удастся, иначе он по миру пойдет). На выходные мы съездили в Рунге, а потом я стала обустраиваться у Роке. Эсекьель, разумеется, уже вернулся, но ни в электронной почте, ни среди телефонных эсэмэс от него ни слова. Ну и отлично.
Единственная, кому я рассказала о своем решении, — Кларисса. Она меня поддержала, пересыпая мой телефонный монолог своими вечными: «нееет!», «да ладно?», «не может быть!», «серьезно?», «ого!» и даже «вау!», от которого меня тошнит. Не исключено, что ее одобрение мне только померещилось и, повесив трубку, она покрутила пальцем у виска. Однако познакомиться с Роке она была не прочь, и вчера мы отправились ужинать втроем. Роке сделал все, чтобы преодолеть первоначальную скованность между нами, не перегибая палку в своем стремлении понравиться и угодить. Кларисса тоже его очаровала своими летящими движениями, выразительностью жестов и восторженностью, которая покорит любого.
Роке толкает супермаркетовскую тележку, с неподдельным энтузиазмом прихватывая с полок всякие разности. Когда мы только познакомились, его прожорливость меня, привыкшую за долгие годы к неприхотливости Эсекьеля, просто пугала. Но теперь она меня радует — как проявление пресловутого «вкуса к жизни». Роке с детства был вынужден бороться с полнотой (именно поэтому он сейчас играет с коллегами по работе в футбол и периодически наведывается в тренажерный зал). Сыр бри, манчего, французский сыр в золе, хамон серрано, оливки. Не устояв перед искушением, прихватывает еще и свой любимый шварцвальдский торт — делающий, по его словам, честь немцу, хозяину супермаркета. Почему-то в детстве Роке категорически не признавал никакого другого торта на день рождения.
Мне нужно закупиться перед поездкой в Рунге — продуктами, бытовой химией и садовой утварью. То, что для сада, уже лежит в машине: поливалки, фунгициды, удобрения. Роке взял отгул на полдня. В «Джамбо» на проспекте Бильбао обычная пятничная давка — я, чтобы не толкаться, езжу за покупками по понедельникам к половине третьего, когда народу мало и есть скидки. Но сегодня толчея меня не раздражает. Я все еще чувствую себя туристкой. Роке тоже ездит сюда — к самому закрытию, не выбирая дней недели. Мы развлекаемся, соревнуясь, кто лучше ориентируется в отделах. От обилия еды разыгрывается аппетит, и мы отправляемся в кафетерий — заказываем по сандвичу с курицей и авокадо и по диетической коле, а еще пирожное с ежевикой на двоих и взгромождаемся на барные табуреты за высоким маленьким столиком. У пролежавшего на витрине сандвича верхняя булка подсохла, а нижняя, наоборот, отсырела.
— Раз мы поели, можно будет не останавливаться на обед по дороге, — размышляю я.
— Что? Это почему? Предлагаю заехать в этот, как его…
— «Торофрут».
— Да, точно. Странное название.
У меня звонит сотовый. Это, наверное, Кларисса, хочет, как она выражается, «устроить разбор полетов» по итогам вчерашнего ужина. Окружающий гвалт вдруг стихает, и я слышу только телефонную трель. Меня бьет дрожь — голова трясется, руки трясутся, губы и ноги тоже трясутся. Это Эсекьель. Я поворачиваю тревожно мигающий экран к Роке.
— Ответь, — вздернув брови, советует он.
— Нет, не сейчас.
— Все равно придется, рано или поздно. Лучше рано. Ответь.
Я слезаю с табурета и иду по проходу в поисках уголка потише. Адреналин бурлит так, что я готова вскарабкаться на стеллаж и заорать оттуда на покупателей. Но храбрости он мне не добавляет.
— Амелия, это я.
— Да…
— У тебя там шум какой-то.
— Я в «Джамбо».
— Не объяснишь мне, что с тобой происходит?
В голосе раздражение и мольба одновременно — не похоже на привычное для Эсекьеля умение владеть собой. По какой-то иронии отдел, в котором я наконец останавливаюсь, оказывается книжным.
— Тебе не кажется, что я не обязана объяснять?
— Но поговорить-то мы можем?
— Нет, Эсекьель, пожалуйста. Все слишком… очевидно.
— Даже словом не удостоишь?
Дурацкая фраза. И дурацкая ситуация. Никогда не думала, что буду разрывать с ним отношения навсегда при таких нелепых обстоятельствах. Сама того не осознавая, я вопреки своим намерениям пускаюсь в объяснения:
— Не звонишь, не пишешь и думаешь, что я благоговейно жду тебя у окна?
— Амелия, я был на Кубе… Сначала семинар, потом глухие деревни… Там Интернет днем с огнем не сыщешь.
Мне противно, что мы увязли в каких-то несущественных мелочах. Ведь на самом деле то, что произошло, — это последняя капля, последнее проявление наших проблем, которые уходят корнями в прошлое, а засохшие ветви запустили в наше сознание. Куба — это последний порыв ветра, разметавшего то, что и так давно умерло. Больше никаких иллюзий, никаких мыслей о совместном будущем, никаких сомнений и хождений по кругу, никакой неопределенности и заминок. Все кончено, кончено раз и навсегда. Я преодолеваю охвативший меня страх.
— Это уже не важно, Эсекьель. Все кончено. Ты должен меня отпустить. Я уже…
Меня перебивает объявление по громкоговорителю, настоятельно призывающее воспользоваться акцией. В отделе начинается ажиотаж, и еще минуту назад пустынные ряды теперь трещат по швам от напора посетителей. В нескольких метрах от себя я замечаю сотрудника с микрофоном — воодушевленный интересом к его объявлению, он с видом проповедника потрясает зажатой в руке книгой и вещает с каждым словом все вдохновеннее.
— Но, Амелия, ты не можешь… Не бывает так, что сегодня чувства есть, а завтра нет. Давай хотя бы встретимся, объяснимся.
Я повышаю голос, перекрикивая гвалт:
— Чувства останутся с нами до конца жизни, только уже другие!
Три-четыре покупательницы отрываются от соседнего стеллажа и с любопытством смотрят на меня, забыв на миг о сладком слове «акция».
— Давай встретимся сегодня, мне нужно тебя увидеть.
— Подожди.
Я иду в противоположном от кафетерия направлении и попадаю в проход с карандашами, тетрадями и учебниками, где толпятся мамаши, собирающие детей в школу. Прохожу дальше и останавливаюсь в пустой секции с пластиковой посудой.
— Я люблю тебя, Амелия, — с неувядающей нежностью уверяет Эсекьель. Я вспоминаю его объятия и делаю глубокий вдох, чтобы не захлебнуться нахлынувшими эмоциями.
— Я тоже, но этого недостаточно.
— …
— Ты слушаешь?
Он отвечает едва слышно, будто мимо трубки:
— Я думал, мы будем бороться за наши отношения.
— Я тоже.
Мне хочется укрыть его, обнять и отгородить от всего.
— Ты с Роке? — Никогда прежде Эсекьель не называл его по имени.
