В результате я все равно прихожу к банальности: любовь рождается из взаимодействия людей и характеров. Но такой ответ меня не устраивает. Хорошо, предположим, мы поженились потому, что моя решительность отлично стыковалась с отрешенностью Эсекьеля. И все равно, даже учитывая пресловутую предопределенность, вряд ли мы покорно устремились бы к совместной жизни без какой-то еще, более весомой причины. Об этой причине я, кажется, догадываюсь, вспоминая, как мама высасывала из нас все соки за то, что в младенчестве мы высасывали ее. По-моему, мы с Эсекьелем в ту первую встречу были бесконечно одиноки. Мы не находили приюта в семье. И его, и меня дома ждала бесплодная пустыня, иссушенная ветрами тоски. Жадное желание его отца поглотить весь мир превращало мать в призрак, а сына заставляло постоянно держаться настороже, чтобы этот Сатурн не пожрал и его. А у нас в доме царил циклон маменькиного эгоизма, вырывающий с корнем все ростки понимания между мной, братом, сестрой и отцом.
* * *
Оклик Хосефины возвращает меня в сад, к раскидистому больдо. Сестра машет мне с террасы, в руке у нее сверток. Торт, наверное, что же еще? Я поднимаюсь к дому по широкой тропе, но у самой террасы замедляю шаг. Вид у Хосефины довольный, она наслаждается садом и солнечным днем, будто приехала просто отдохнуть на выходные. Неужели осознала за прошедшую ночь, что самое разумное сейчас — ни о чем не расспрашивая и не требуя объяснений, составить мне компанию и порадоваться жизни?
— Знаешь, Амелия, — поцеловав меня и вручив торт, начинает она, — я никогда не забуду лето, которое провела здесь, пока вы жили в Нью-Йорке. — Она обводит взглядом холмы и море. — Эсекьель, наверное, скучает по этому дому…
Хосефина обхватывает плечи руками и покачивает головой, подыскивая соответствующую ностальгическим интонациям позу. Мне в таких случаях всегда приходят на память мамины театрализованные представления.
— Под конец он уже сюда не рвался. Предпочитал отсиживаться в Сантьяго.
— Неправда, Амелия. Вспомни, как он о нас заботился, какое асадо жарил. Даже свечи зажигал вечером.
Меня одновременно смешит и раздражает ее наряд в морском стиле — синие брюки в сочетании с бело-голубой полосатой кофтой. У нее иногда бывает. Хосефина с детства не умела вовремя остановиться, пережимая и пересаливая, как сейчас с этой почти карнавальной «матроской».
— Он говорил, что здесь чувствует себя как в заточении.
— Значит, дом остается тебе.
— Хосефина…
— Прости.
Она уходит в комнату отнести вещи, а я накрываю на стол. Странно, почему-то теперь, когда Хосефина уже здесь, ее приезд меня больше не злит: похоже, и впрямь от ненависти до любви один шаг. Возня сестры в комнате наполняет меня неожиданной робкой радостью. Все-таки жизнь в этом доме, кроме уймы свободного времени и приятных хлопот, имеет и обратную сторону — одиночество. Если бы только не предстоящие объяснения… Попытаюсь разделаться с ними побыстрее и наслаждаться компанией. Мы такие разные с сестрой и с каждым днем отдаляемся все заметнее, однако родственные отношения худо-бедно поддерживаем.
А со старшим братом, Эдмундо, не общаемся совсем. Мы с ним никогда особенно не ладили. Бывали моменты, когда мне хотелось попросить, чтобы он вообще забыл о моем существовании, но духу не хватало. При этом благодаря причудливой игре генов мы с Эдмундо так разительно схожи, что никому и в голову не придет сомневаться в нашем родстве. Оба веснушчатые, с печальными зелеными глазами (в подростковом возрасте мы часто спорили перед зеркалом, выясняя, у кого они зеленее). Лица у нас одинаково круглые, четко очерченные, а нос и рот довольно миниатюрные («милипусечные», как говорила мама). Даже манера двигаться у нас схожая и цвет волос. Однако характеры при всем этом у меня и брата абсолютно разные. Он мнительный, недоверчивый, все эмоции прячет, будто стыдясь. Каждый его разговор с нами тщательно спланирован в расчете на определенный отклик, поэтому всегда приходится выяснять, в чем этот расчет состоит, чтобы не поддаться на уловки. Это у него защитная реакция против мамы, своего рода рефлекс, только срабатывает не тело, а разум.
С Хосефиной ничего подобного никогда не было. У нее что на уме, то и на языке, она никем не притворяется, никаких тайных планов, никакой игры. Упрощенная (поскольку ее эгоизм не опасен) версия маменьки.
За столом, глядя на родное круглое лицо сестры и светлые, лежащие крупной волной волосы, я успокаиваюсь. Даже белые руки, несмотря на жуткие кроваво-красные ногти, умиротворяют одним своим видом. Первая половина обеда превращается в долгий монолог. Хосефина, которая вроде бы хотела выпытать подробности моей жизни, делится последними новостями своей. Сначала про то, как в немецкой клинике, где она иногда подрабатывает медсестрой, ее приставили к гинекологу-пьянице, и это просто каторга. Потом про доктора Пириса, который носит халат прямо на голое тело, спасибо хоть трусы надевает. Я слушаю вполуха, пока она не доходит до самого животрепещущего: ее муж уволился из адвокатской конторы, где проработал почти двадцать лет, и перешел партнером в менее известную фирму.
— В той конторе ему пришлось бы ждать партнерства до второго пришествия, — объясняет Хосефина. — Зато большинство клиентов он увел с собой. Не самых крупных, конечно, но перспективных.
Монолог не прерывается ни на супе с угрем, ни на свежайшем салате, однако Хосефина не забывает восхищенно причмокивать, нахваливая угощение, будто извиняется за то, что чешет языком без передышки. Вот и новая тема — срочно нужно худеть. С этими словами она принимается за кусок торта, и, глядя, как жадно она его поглощает, я вдруг замечаю и пухлые щеки, и пополневшие плечи, и влажные, будто налитые слезами, глаза.
— Ты разговаривала с Эсекьелем? — завершает она монолог.
Как всегда, переставая говорить о себе, она расслабляется и обращается в абсолютный слух.
— Один раз на Рождество, второй — на Новый год. Подперев подбородок ладонью, Хосефина молча смотрит на меня. Знакомая поза, кажется, вот-вот раздастся голос мамы, требующей немедленно убрать локти со стола. Сестра полна ожидания, как притихший перед началом спектакля зритель. Но я молчу. Зачем слова, когда поступки говорят сами за себя? Однако ласковый взгляд из-под густо накрашенных ресниц заставляет меня смягчиться.
— Только не проси объяснений, Хосефина. Все слишком запутанно, а с другой стороны — элементарно просто. Мы расстались. Точка.
— Дети вам нужны были, я всегда говорила.
— Дети тут ни при чем. Мы их не хотели даже в самые счастливые времена.
— Да, но…
— Нам нравилось, как мы живем. С детьми мы бы не смогли ни поездить по Европе, ни скататься в Мексику, ни, тем более, пожить в Штатах. А уж о профессиональном росте и говорить нечего.
Я выдаю вызубренный в результате многократного повторения ответ, но все же задумываюсь: что, если Хосефина права? Может, при наличии пары ребятишек наша с Эсекьелем сексуальная неудовлетворенность отошла бы на второй план? Может, материнство оказалось бы подходящей заменой? Вряд ли. По крайней мере для меня. Секс кажется мне более важной составляющей отношений, чем материнство. Это как причастие. Звучит кощунственно, знаю, но мысль эта кажется крамольной только у нас, в Чили, где женщины до сих пор считают себя неким придатком к мужу и детям. И именно поэтому я не делилась своими соображениями ни с кем, кроме Эсекьеля.
