За ужином напряжение постепенно спало, и разговор зашел о текущих делах. Эсекьель вообще не отличается аппетитом, однако, взращенный на маминых кулинарных изысках, ценит хороший стол, и я освоила его любимые блюда. Не помню, чем мы ужинали в тот вечер — наверное, были пирожные «уэвос чимбос» на десерт, он любил есть их в дождь. Полчаса, которые в другой вечер пролетели бы незаметно, тянулись медленно, как нудная проповедь. Я решала, попросить Эсекьеля принять виагру или отложить на другой раз. Если бы ему предстояло наутро что-то ответственное, я бы промолчала, но ни о чем таком речь не шла. Он все еще работал в отделе культуры, в газете, куда устроился почти сразу, как подался в журналистику, только теперь занимался почти исключительно рецензиями и литературными обзорами. Наконец, поняв за приготовлением кофе, что больше терзаться сомнениями не могу, я положила голубую таблетку на блюдце рядом с чашкой мужа.
Эсекьель взял ее двумя пальцами и принялся разглядывать. Выдал какую-то избитую шутку. Я заявила, что смешного тут ничего нет. Тогда он закинул таблетку в рот и запил кофе: «Теперь достаточно серьезно?» Как я надеялась на эту ночь, каких только чудес от нее не ждала! Она станет новой ступенькой нашего брака. Отныне мы сможем заниматься любовью по два, три раза в неделю, сознавать, что владеем своим телом, что в выдумке оно не уступает разуму, что все перемелется и образуется, что мне не страшны никакие трудности и лишения. С этого дня я смогу слиться с Эсекьелем в одно целое, наш союз перестанет быть фикцией, я перестану тосковать по старым добрым дням. И прав был тот, кто назвал оргазм «маленькой смертью», потому что для меня он действительно сродни прививке, крошечной головокружительной дозе лекарства от страха перед настоящей смертью. Я даже пришла к выводу, что именно трагедия, произошедшая с родителями, заставила меня поторопить события, не допуская дальнейших отсрочек.
На улице лило как из ведра. Я ласкала и целовала Эсекьеля, не скрывая своих самых сокровенных желаний, но души наши так и не воссоединились. Эсекьеля больше занимал сам эксперимент, чем возможность впервые за долгое время снова заняться любовью с полной отдачей. Ласки и поцелуи казались ему лишними. А я хотела почувствовать себя желанной, а не просто удовлетворенной. Он ухватил меня за бедра и проник внутрь, как всегда бережно, — после долгих месяцев воздержания я достигла оргазма почти сразу. Я так его любила, так хотела, я надеялась, что этой ночью он примет все три таблетки и мы наверстаем упущенное за годы! Но у него вдруг все упало, и больше он в меня не входил, а закрылся локтем и захрапел, перекатившись на бок. Я не верила, что мы с ним снова лежим врозь. Я должна была вернуть его, прогнать одолевавшие его страхи. Перевернувшись, я попыталась возбудить его губами. Я не думала о том, что делаю. Но рядом со мной разверзлась зияющая пропасть. Эсекьель отстранился и встал с кровати, бросив на ходу: «К чему так суетиться?» Вот чего я добилась своей страстью — он отверг меня.
Я умоляла его успокоиться и поговорить, мне нужно было, чтобы он прикрыл мою наготу своим телом. Но он натянул трусы и вышел в кабинет. И в этот момент я вдруг решила, что буду искать удовлетворения на стороне и страдать от угрызений совести не стану.
Наутро город парализовало. По телевизору всем настоятельно рекомендовали сидеть дома и ни в коем случае не садиться за руль. Мы из любопытства дошли до моста Лорето, пересекавшего Мапочо в четырех больших кварталах от нашего дома. Дождь лил по-прежнему, но уже без ветра, так что зонтов, курток и сапог оказалось достаточно, чтобы не промокнуть. Под нашими ногами неслись бурлящие мутные потоки, крутя в водоворотах мебель, деревья и даже полузатонувшую машину. И даже когда мы вернулись домой, с улицы по-прежнему доносился приглушенный рев разъяренной воды.
Хосефина потягивает мятный чай. Вид у нее довольный, она уверена, что вопросом про виагру окончательно меня расколет. Свернуть с проторенной дорожки ей стоило больших усилий, и теперь она ждет подробного и четкого ответа.
— Мы попробовали, но не получилось, — отвечаю я с вызовом.
— Все настолько серьезно?
— Не знаю… Может, он просто потерял ко мне интерес, расхотел меня.
— Да ладно, он на тебя так смотрел, так обнимал — я свидетель. Всегда прислушивался к тебе, считался с желанием уйти или, наоборот, посидеть подольше. Он был от тебя без ума, почему вдруг он должен потерять к тебе интерес?
— Не знаю, Хосефина, и отстань уже с расспросами. Что я могу поделать, если не знаю, в чем, собственно, проблема?
— Но вы ведь это обсуждали?..
— Мне нечего тебе больше сказать. Да, обсуждали, даже к семейному психологу ходили.
— И Эсекьель признался, что расхотел тебя?
— Нет. Все, пожалуйста, отстань. Я тебе уже назвала причину. Остальное слишком личное, подробности тебе ни к чему. Пойди лучше вздремни после обеда.
— Я твоя сестра, между прочим.
— Сестрам положено проявлять заботу, а не устраивать допросы.
— Как прикажешь о тебе заботиться, если я ничего не знаю?
— Все, что могла, я рассказала.
Спать она уходит, только расписав во всех деталях вчерашний ужин у своих друзей. Набор банальностей, подтверждающих, что ее не сдвинуть с той единственной плоскости, где ей легче ориентироваться. И поскольку мы с Эсекьелем давно вышли за рамки этой планиметрии, Хосефине просто невдомек, в какие глубины нас увлекли поиски источников наслаждения.
Стоило нам поговорить об Эсекьеле, как опять все начинается… Плетеное кресло-качалка с блошиного рынка напоминает, как он восхищался узорами на спинке; каминные щипцы — как он радовался, когда мы в первый раз разожгли в этом очаге огонь; турецкий коврик — как он со смущенной, но горделивой улыбкой слушал, как я торгуюсь с продавцом. С каким воодушевлением Эсекьель показывал этот дом гостям! И хотя большую часть вещей выбирала я, каждая из них сначала получала его одобрение.
Этот дом, который я считала своим, вдруг вновь пропитывается его духом, словно храм, возведенный в его честь. Я выхожу на террасу — и то же самое происходит с садом. Эсекьель никогда не вмешивался в жизнь этого подвластного мне царства флоры, однако во время наших прогулок одно его слово значило куда больше, чем все мои достижения. Я млела от счастья, когда он, до этого молчавший, вдруг говорил: «Смотри, как криптокария
[5] разрослась», — или растирал в пальцах листик шинуса
[6], вдыхая лимонный аромат, или когда устраивался почитать в шезлонге на этой террасе и окунался в бассейн по три-четыре раза за вечер.
Я смотрю на холмы и склон, скольжу взглядом по линзе лощины — и вижу все его глазами. Как бы я хотела, чтобы сейчас он был со мной, чтобы подметил, какими удивительно объемными становятся деревья в закатных лучах. Эсекьель не пустословил, он умел проникаться всем, что находится вокруг. Почему же тогда он обделял вниманием меня? Оставался равнодушен к изменениям в моей фигуре, к преображающей ее игре света и тени? Может быть, ему нравилось наблюдать вещи, книги, деревья и даже людей, не соприкасаясь с ними вплотную? Как было с этим домом, который он так расхваливал, но в обустройстве которого не принимал никакого участия, и с этим садом, которым он наслаждался так, будто мечтал о большом парке с рождения, но ни разу не приложил к нему руку.
