В ожидании запаздывающего хозяина офиса Отеро вкратце перечислил, что ему известно о моих работах (он заранее ознакомился с журнальными публикациями и два моих сада даже посмотрел сам). Ему понравился «органический» подход к бетону, акцент на покрытии дорожек, простота замысла и грандиозность результатов, умение вписывать сад в окружающий пейзаж (если таковой имелся) и тяга к использованию местных видов растительности. Именно с его подачи меня и взяли на этот проект. И главное, подытожил он, сияя ослепительной улыбкой, все мои сады отличаются оригинальностью.
Я помню этот восторженный отзыв во всех подробностях, потому что с тех пор каждый раз, глядя на пустой участок, который мне надо преобразить, я мысленно проговариваю его слова для вдохновения. Тогда же ответить на этот поток красноречия припасенной домашней заготовкой я не сумела, только поблагодарила скомканно и призналась, что счастлива с ним работать.
В этом человеке не было ничего от того мрачного типа, которого я воображала. В нем бурлила энергия, иногда даже пугавшая меня. Как может человек по шестнадцать часов в день буквально гореть, вести одновременно столько проектов плюс еще занятия в университете, а еще находить время для жены и двоих детей и при этом не терять рассудка? Ладно, положим, насчет рассудка еще неизвестно. Воображение Отеро воспаряло к невиданным высотам и оттуда пикировало вниз, так что нам с Микелем приходилось каждый раз пригибать голову, чтобы ее не оторвало безумными идеями. Под лавиной его ассоциаций мог погибнуть любой мыслительный процесс.
Как-то пыльным и душным мартовским вечером, когда мы с Отеро отправились осматривать территорию под клуб — травянистый пологий склон в коммуне Пеньялолен с восхитительным видом на Сантьяго, — я спросила, почему на всех газетных фотографиях он получается угрюмым, злым колдуном, если на самом деле брызжет потрясающим оптимизмом? Он как раз описывал проект столовой, парящей над большим прудом, с водными растениями, рассказывая, как окна будут уезжать в стены, превращая все пространство в огромную прохладную веранду. Пусть лучше боятся, ответил он на мой вопрос, чем считают простодушным, ведь простодушных никто не уважает. Я призналась, что меня гораздо больше пугает его неуемное воображение, чем нахмуренный лоб. Он от души расхохотался. Его веселила любая моя шутка. А иногда я и сама не удерживалась от смеха, замечая, с каким увлечением он меня слушает. Но стоило мне проявить неуверенность, как он моментально оживал и отстаивал все высказанные мной идеи, щедро приправляя их соусом из архитектурной терминологии.
Нужно придумать что-нибудь убедительное, развеять подозрения сестры, иначе она не отвяжется.
— Я не видела Отеро с тех пор, как мы закончили клуб в Пеньялолене, а это было еще до поездки в Штаты. Начало 2005-го. Какой роман, если мы не пересекались три года? Подумай сама, я начала встречаться с Роке через две недели после расставания с Эсекьелем, так что если хочешь приписать мне любовника, то, наверное, это должен быть Роке, а не Отеро.
— Ты с ним здесь познакомилась?
На секунду я пугаюсь, что Хосефина раскусила обман, но издевки в ее голосе не слышно, скорее, удивление.
— Нет, я его знала и раньше. Но здесь… в общем…
— Да-да, без подробностей. И кто он такой, этот Роке? Чем занимается?
— Кинопродюсер.
— Думаешь, мне это о чем-то говорит?
— Господи, Хосефина, ну что тут сложного? Рекламу делает, фильмы, документальные хроники…
— Красивый?
— По мне, так вполне ничего, но на твой вкус — вряд ли.
— И ты из-за него развелась?
— Вот настырная!
Я беру полешко из плетеной корзины и подкидываю в огонь. Несколько искр попадают на коврик, Хосефина вскакивает, и мы вдвоем втаптываем их в каменный пол. Мы смотрим одна на другую — обе готовы стоять на своем. Однако, увидев мою непреклонность, сестра решает сразить меня лицемерным сочувствием:
— Главное, чтобы тебе было хорошо.
— Я развелась, Хосефина, ты что, не понимаешь? — Меня возмущает ее покровительственный тон. — Думаешь, люди разводятся из-за мелких неурядиц? Или из-за интрижек? Развод — это когда ясно, что больше терять нечего. — У меня наворачиваются слезы, и лицо сестры расплывается. — Я говорю не только за себя, но и за Эсекьеля тоже. Мы испробовали самое немыслимое, мы боролись, но силы все равно иссякли. — Я перевожу дыхание, успокаиваясь. — Мы не наскучили друг другу, не разочаровались, не перестали уживаться друг с другом. Просто отчаяние взяло верх.
Я стискиваю зубы, готовясь услышать: «Какое еще отчаяние?» — но Хосефина мрачно плюхается в кресло и допивает оставшееся на донышке бокала вино. Плечи ссутулены, взгляд опущен, руки на коленях — то ли совсем сникла, то ли задремала. Я возвращаюсь на свое место и вновь смотрю на нее. Поймет ли она, что беспокоиться нужно обо мне, а не о причинах моего развода? Судя по ее покаянному виду, она сейчас скажет «прости», обнимет меня, заверит, что любит и что будет заботиться обо мне, пока я не приду в себя, а потом попросит познакомить ее с Роке.
— Не понимаю, как я сама еще живу с мужем, — вдруг произносит она.
Даже столкнувшись с чужим горем, человек не перестает думать о себе. Неудивительно, с нашей-то маменькой.
— У вас с Хуаном не ладится?
— Он по-прежнему хочет меня, а я уже потеряла к нему интерес. Он почти всегда под мухой. И он мне не нравится, Амелия. — Она поднимает голову, глядя на огонь. — Он кажется мне неудачником, который с двадцати пяти лет крутит одну и ту же пластинку: про летний лагерь, игры в «кто есть кто», говорит о необходимости налаживать связи. Сплошная обертка без начинки: делать нужно так-то, а зачем — неизвестно.
Разошлась, не остановить. Хочет перетянуть одеяло сочувствия на себя.
— На словах он просто крутой спец, — продолжает Хосефина. — Пробивной, лазейки якобы умеет находить. А сам даже договор нормально составить не может! В бюро его держат, потому что взяли давно, прямо с университетской скамьи, а на самом деле смеются над ним за спиной — мне намекнула жена одного из компаньонов. Еще бы они не потешались — он же шут гороховый, слов миллион, а дел — никаких, на собраниях умудряется заснуть, после обедов с клиентами приходит пьяный… — Она переводит дух и, понизив голос, признается: — Его попросили уйти по собственному.
В полумраке я различаю в ее лице что-то близкое к омерзению. Она впервые позволила себе ругать Хуана в моем присутствии.
— Он начал хамить клиенту… после нескольких рюмок. И поскольку это был уже не первый случай, ему велели искать другую контору. Без всякого скандала, дали уйти будто бы по собственной инициативе, но уходить пришлось быстро.
— Бедняга.
Похоже, вино развязало Хосефине язык и заставило сбросить маску. А я из подозреваемой превратилась в подругу, на которую можно перевалить лежащий на сердце груз. Так уже не раз бывало: она справлялась о моем здоровье исключительно затем, чтобы пожаловаться на собственные болячки. Вряд ли она это сознательно. Чужая жизнь для моей сестры — это повод для сравнения, повод посмотреть на себя словно со стороны. Она как Нарцисс, обреченный на постоянные поиски своего водного зеркала.
