— Яков не только ее друг, — продолжает просвещать Оксану отец. — Уже в шесть лет Яков всем заявил, что когда вырастут, они с Юлей обязательно поженятся.
Оксана смеется.
— Какой уверенный парень! И как, Юль? У него есть шансы?
— Никаких, — отрезаю.
— Да, — вздыхает мой отец. — К сожалению, когда мы поехали свататься…
— Папа! Мы просто поехали к ним в гости, потому что ты общался с его мамой на репетициях!
— Ладно, ладно, не взрывайся. Да, я водил на репетиции Юлю и разговорился сначала с отцом Розенберга, который тоже его привозил. Правда, Мойша возил его в надежде, что парень одумается, но нет. Розенберг стал надеждой русского балета., как бы странно это ни звучало.
Взрослые снова смеются.
Впервые вижу, чтобы мой отец столько смеялся. Неправа Оксана. Он растаял рядом с ней. У нее есть все шансы быть с ним и добиться его любви, ведь что это, если не любовь? Он разговаривает с ней, рассказывает историю нашей жизни и строит с ней планы на следующий год, когда карантин ослабят?
У них все будет хорошо, я уверена.
А как нам быть с Каем при этом — я не знаю.
Чем крепче их связь, тем тяжелее нам скрывать свои отношения. Я читала в интернете, искала похожие случаи, вариантов развития событий много. Худших было больше.
К сожалению, Кай прав. И чем раньше мы прекратим им врать, тем лучше будет для нас. Тем выше шанс, что мы сохраним хорошие отношения с родителями. Ложь никому не нравится.
Кай перехватывает мой взгляд, и я сдержано ему улыбаюсь.
Знаю, он думает о том же. Невозможно не думать об этом, когда наши родители улыбаются, смеются и будто чирикают друг с другом. Это одно из тех утр, которые плотно врезаются в память. Когда все хорошо, когда все дома. И мигает гирлянда на елке, а дом охвачен суетой праздника.
Этот Новый год очень отличается от прошлых, которые мы проводили с бабушкой. Она, кстати, приезжать отказалась. Хотя отец говорил, что может договориться и получить пропуск и привезти ее в город. Но бабушка наотрез отказалась. Это что-то новенькое. И наверное, тоже связано с Оксаной.
Родители уходят, и мы с Каем наконец-то остаемся одни на кухне. Он встает из-за стола и снимает с огня овощи, которые варятся на «Оливье».
— Ты его ешь?
— Ложку. Просто потому что таковы традиции.
— А Розенберг?
— Не знаю, Кай. А какая разница?
— Хочу знать, сколько «Оливье» нам понадобиться, если я планирую часть надеть ему на голову, когда он начнет к тебе приставать.
Смеюсь и обнимаю его со спины, пока Кай сливает горячую воду в раковину. Обжигающие горячие картофелины выкатываются на разделочную доску.
— Наш первый новый год, и такая толпа, — шепчу. — Обещай, что следующий мы проведем только вдвоем.
Кай молчит.
— Кай.
— Я постараюсь, балеринка. Прости… До сих пор не привык строить планы. Ты здесь не причем.
— Помочь тебе с салатом?
— Не боишься порезаться? — в тон мне отвечает Кай. — Зато такая как ты, точно не будет воровать колбасу, да?
Снова смеюсь.
Как он это делает? Почему каждая минута с ним похожа на золотистую каплю джема, который варила летом бабушка, а после проверяла его густоту на блюдце?
— Мы всю остальную еду ведь закажем? Ты же не будешь весь день стоять у плиты?
— Мне нравится готовить.
— Знаю, но это же праздник. Общий праздник. Либо пусть все готовят, либо пусть никто не ест.
— А с тобой не забалуешь, Юль. Твой отец хоть раз чистил селедку?
— А ее разве надо чистить? Ее не покупают сразу нарезанную в масле?
Кай мельком целует меня в лоб и усмехается.
— Вот поэтому я и приготовлю все сам.
Тянусь к фартуку и решительно завязываю на пояснице.
— Нет уж! И если Розенберг придет пораньше, как и обещал, то пусть тоже что-нибудь нарежет. А теперь командуй.
— Грозный ежик, — хмыкает Кай и снова целует меня.
Только теперь в губы. По-настоящему.
Откладываю в сторону нож и обвиваю его шею, прижимаясь всем телом.
— Юля, а где наши гирлянды?
Хлопок двери, и вот я уже стою перед отцом, не понимания ни слова, с бьющимся в горле сердцем.
— Что ты сказал, папа?
Кай отвернулся к кухне, потому что моему отцу не надо видеть то, что я успела ощутить бедром.
— Все в порядке? Не заболела? — отец щупает мой лоб. — Ты что, будешь готовить?
— Да. Несправедливо заставлять готовить одного, когда нас много!
— Знаешь, это правильно. О, это Розенберг, кстати, пришел! Оксана, открой ему дверь! — кричит в сторону отец. — А я тебя про гирлянды спрашивал, никак не могу найти.
Папа, папа. Если ты не можешь найти чайник на кухне, куда уж тебе искать гирлянды, которые достают раз в год.
***
Стоит Якову появиться, как он тут же перетягивает все внимание на себя.
Во всем.
Это хорошо на сцене в сольном номере, когда зритель впивается в артиста взглядом, как клещ в руку, но абсолютно бесит, когда на кухне больше одного человека.
Под неумолкающий треп Розенберга появившаяся на кухне Оксана зачем-то начинает отдавать указания Каю и контролировать каждый его шаг. Огурцы не те, горошек мутноват, картошку для салата можно было разварить сильнее. Все замечания она делает мимоходом, не поднимая голоса, продолжая вести светскую беседу с Яковом, который рубит соленые огурцы толстыми кубиками, заливая стол их рассолом, но только я осмеливаюсь сделать ему замечание, что это огурцы в салат, а не для закуски. И вообще-то можно быть осторожнее.
Я не могу делать замечание Оксане, ведь она не моя мать. Я даже не могу ее отдернуть, заставить обратить внимание на то, что Кай и до этого отлично справлялся на кухне, а кому какое дело до этого горошка, если сама она потом говорит, что не ест «Оливье», потому что на диете?
Стиснув зубы, Кай просто продолжает готовить.
Яков дергает меня и каждый его рассказ о балете и театре прерывается наводящими вопросами мне:
— Да, Юль?
— Скажи, Юль?
— А помнишь, Юль?
Через час у меня шея отваливается от постоянных кивков, а глаз начинает подергиваться. Розенберг обаятелен с Оксаной до приторности, а еще почему-то именно он вдруг оказывается рядом со мной за праздничным столом, тогда как Кай аж в другом углу возле моего отца.
Кай продолжает часто ходить на кухню под разными предлогами, и в какой-то момент я тоже пытаюсь выйти из-за стола, но меня останавливает Яков.
