На обратном пути в Целле Джейсон взял меня за руку и сказал:
— Тебе нужно научиться не бояться. Эти люди больше ничего тебе не сделают.
Спустя несколько дней, вернувшись с прогулки по вересковому полю, будто в подтверждение моих опасений, мы увидели, что кто-то проткнул все шины нашего джипа.
Глава 29
После того как я рассказала Джейсону, какие новости Ева привезла из Праги, наши отношения стали еще ближе, хотя некоторые темы мы никогда не обсуждали и старательно избегали разговоров о недавнем прошлом. Как-то мы пошли в кино — кажется, на «Песнь о России»
[64], — и там перед сеансом показывали кинохронику об освобождении концлагеря Берген-Бельзен. Я смотрела ее отстраненно, не веря тому, что видела. На экране появилось изображение двух девушек: они стояли на бывшей сторожевой вышке рядом с горой трупов и махали в камеру.
— Господи, это же вы с Китти! — воскликнул Джейсон с несвойственным ему волнением.
— Нет, быть того не может, — ответила я.
Но меня трясло.
Получив от Ивана то единственное письмо, Китти жила мыслью о том, что сразу по окончании войны выйдет замуж, и теперь рассеивала печаль в бесчисленных вечеринках и общении с нашим общим женатым другом, майором Джеком. В воздухе витала романтика, и многие наши девушки вышли замуж за англичан и так и не вернулись домой.
Но были и другие причины остаться. Польские евреи не спешили возвращаться на родину и пытались найти выживших родственников, чтобы эмигрировать в Палестину или Америку. Красный Крест был лагерным местом встреч, где стояли огромные доски объявлений и сообщений со всего света.
Среди чешских евреев больше всех на родину стремились уроженцы маленьких городов, которые почти не говорили по-немецки и были хуже всех приспособлены к жизни в Германии. Те же, кто ходил в немецкие школы в Чехословакии, не были уверены в светлом будущем в родной стране. Отчасти в этом сыграло роль то, что в Чехословакии началась активная кампания по выдворению всех немецких элементов, за исключением евреев. Но немецкоговорящие евреи были уверены, что назад их никто не ждет. Даже наша группа, в основном состоящая их чехов, не представляла, какой прием их ждет на родине.
Правда, представитель правительства Чехословакии капитан Сейноха и водители автобусов, приезжавшие в Целле, уговаривали нас вернуться и неустанно трудиться во имя объединения общины. Но в наших глазах они были идеалистами, которые, как нам казалось, высказывали скорее личную, а не общую позицию чешского народа. То, что эти люди ездили на полуразвалившихся автобусах за тысячи миль в объезд русской зоны, так как русские не выдавали им транзитные разрешения, показывало, что они наши друзья. Но шесть лет немецкой пропаганды сделали нас недоверчивыми и отстраненными, и потому многие из нас не решались ухватиться за протянутую руку.
Статус-кво тогда казался нам вполне приемлемым, хотя мы все еще жили на военной базе. Но там нас кормили, мы не платили за проживание, наши скромные желания исполнялись, а в качестве дополнительного поощрения нам устраивали развлечения.
Когда в 1941 году Джо уехал из Праги, мы договорились о месте, где встретимся после войны или куда будем посылать письма. На имя наших друзей я написала ему длинное письмо, чтобы он знал, что я жива, но объяснила, что теперь я другой человек и не хочу возвращаться к нему. Я никого не обвиняла, но попыталась донести до него, что мы поспешили вступить в брак в тех необычных обстоятельствах и что, скорее всего, я не создана для семейной жизни. Я просила его не приезжать в Целле и не пытаться уговорить меня изменить решение. Я писала, что мне нужно многое обдумать и что теперь я чувствую: моя жизнь только начинается и мне нужна свобода.
Я написала это письмо не из-за Джейсона. Хотя мы и были близки, в наших отношениях все равно сохранялась некоторая отчужденность. Я почти ничего не знала о его жизни в Англии, да я и не спрашивала об этом — вероятно, потому, что еще не была готова влюбиться. В свою очередь, он принимал меня такой, какая я есть, с пониманием относился к моему продолжительному молчанию и просто был рядом, когда я в нем нуждалась.
Кроме друзей-мужчин у нас с Китти была еще и покровительница — полковник М. из Южной Африки. Она возглавляла Красный Крест и по какой-то причине прониклась к нам симпатией. Полковник М. даже одобряла наше общение с двумя офицерами, хотя в случае с другими девушками отнюдь не была столь терпима. Она присутствовала на танцах и зачастую использовала свой талант к сводничеству, заботясь о подчиненных женщинах из Женского армейского королевского корпуса. Возможно, причина ее симпатии была в том, что мы с Китти говорили по-английски. Она постоянно дарила нам подарки, а когда у меня страшно заболел зуб, отвела меня к врачу, да и в целом заботилась о нас.
Мне стало намного лучше. Волосы отрастали, а с появлением вечеринок во мне снова проснулся интерес к одежде. Я решила превратить прекрасные бежевые и голубые канадские пледы в юбки и куртки «эйзенхауэр», чем привела Китти в полный восторг, но проблема состояла в том, что у нас не было швейной машинки.
Когда мы поделились этим с полковником М., она поручила Солнышку отвезти нас в деревню, чтобы найти и реквизировать машинку, что он с удовольствием и сделал. Мы наугад выбрали симпатичный дом в приятном районе и позвонили в дверь. Нам открыла женщина, и в этот миг я уловила в ее глазах тот же страх, что владел мной, когда много лет назад я открывала дверь людям в немецкой униформе. Когда женщина поняла, что Солнышку от нее нужна только швейная машина, она испытала явное облегчение и даже предложила нам нитки и прочие мелкие принадлежности. Солнышко выдал ей квитанцию и отправился восвояси.
Однажды в конце июля наши друзья в полном составе пришли поговорить по душам с нами и еще несколькими девушками. Лица у них были серьезными, а в качестве моральной поддержки они привели с собой полковника М. Они сказали, что вскоре им на смену придут другие оккупационные войска, и ради нашего же блага и их спокойствия нам лучше вернуться домой. Они подозревали, что солдаты, которые не участвовали в освобождении Берген-Бельзена, будут относиться к нам иначе и вряд ли смогут понять, в чем разница между бывшей еврейской узницей и немецкой фройляйн. Я поняла это за несколько дней до этого разговора во время танца с недавно прибывшим из Шотландии офицером. На нем был килт, а на мне — брюки Военно-морского флота США, и он спросил, почему у меня на руке вытатуирован номер телефона. Его глупость разозлила меня, я развернулась и ушла, оставив его стоять посреди танцплощадки в полном недоумении, гадая, почему я повела себя с ним так грубо.
Полковник М. подмигнула мне и присоединилась к уговорам остальных. Конечно же, они были правы. Пришло время возвращаться домой. Наши прощания с друзьями, в компании и один на один, были наполнены горечью.
