Пепик проснулся на рассвете. Посмотрев на мое несчастное выражение лица, он открыл капот и принялся копаться в моторе. От отчаяния он крепко стукнул по нему и, ко всеобщему удивлению, мотор заработал.
В пять утра Росинант въехал в город, минуя якобы необходимый карантин и регистрацию, и направился прямо к дому старого школьного приятеля Китти, где мы с ней планировали rendezvous
[66]. А когда нам навстречу выбежали она, Йирка, его мама и бабушка, то мы подняли такой шум, что разбудили всю улицу.
Спустя почти три года я вновь была дома.
Глава 31
Но был ли это действительно дом? Вокруг меня суетились три милых человека, которые были готовы разделить с нами крошечную трехкомнатную квартиру, и, казалось, они считают своим долгом накормить нас за все три года недоедания.
После завтрака мы сделали несколько телефонных звонков и отправились в центр города. Еще не осознав, что все оскорбительные для евреев надписи исчезли, мы, как дрессированные собаки, прошли в последний вагон трамвая и встали на задней посадочной площадке, хотя внутри было много свободных мест. Я ехала к Максу, другу семьи, женатому на христианке, в чьем доме мы с Джо договорились встретиться по окончании войны.
В сиянии солнца город был великолепен, в нем мало что изменилось. Из-за того, что Прагу не бомбили, она выглядела так же, как и сотни лет назад, но для меня это был уже другой город. Магазины теперь назывались иначе, и было непривычно видеть людей в штатском. В дешевом хлопковом платье и с голыми ногами я чувствовала себя чужой среди шикарной, хотя и немного старомодной утренней толпы на Вацлавской площади.
Максу было не по себе в хорошо сшитом еще до войны костюме, как будто он не знал, что сказать или сделать. Он сразу же отдал мне нераспечатанное письмо, которое я послала Джо. Макс сказал, что мой муж мертв. Мне никогда и в голову не приходило, что Джо не выживет, и меня захлестнула волна сожаления и стыда за то, что я вообще написала это письмо. Потом Макс как-то неловко всучил мне тысячу крон, чтобы я могла продержаться первые дни, пригласил на ужин и под каким-то предлогом вышел.
После этого я отправилась в Центр еврейской общины, чтобы узнать, как вновь стать полноправным гражданином и есть ли возможность получить квартиру. Документов у меня не было, я сдала их еще три года назад. Я заполнила бесконечное число бумаг, и мне дали список адресов, по которым я могу получить копии своих документов. Еще мне сказали, что жилья катастрофически не хватает, и одинокие не могут рассчитывать на отдельные квартиры, семьи и женатые пары имеют в этом вопросе преимущество. Я просмотрела списки погибших и пропавших без вести, а также места, куда их депортировали, и на душе стало так тяжело, что, если бы это хоть что-то решило, я бы немедленно села в автобус до Германии.
Затем я заглянула в наше бывшее ателье. Мари при виде меня смутилась так же, как Макс, и тут же заявила, что ничего моего в ателье больше нет. К концу войны, чтобы власти не обвинили ее в обогащении за счет присвоения собственности евреев, она сдала все на хранение. Затем она добавила, что наши прежние клиенты уже не приходят к ней и ее мужу-портному. Они все переоборудовали за свой счет, и арендная плата выписывалась на ее новую фамилию: все принадлежало им.
Мне дали понять все четко и ясно, и я вернулась к Максу и его семье. Ужин был накрыт на моей скатерти. Мы пили из маминых бокалов, и, казалось, они и не думали, что это может казаться странным. От неловкости я не могла ничего сказать, но все же решила спросить, что случилось с одеждой Джо, которую я отдала им. У меня не было ничего на зиму, но я могла бы переделать что-нибудь из его вещей.
Они начали говорить о том, какие тяжелые времена пережили, что многие наши вещи им пришлось обменять на еду, и тут их старший восемнадцатилетний сын вошел в комнату в костюме Джо. Алена покраснела, и я спешно заверила ее, что это не так важно, и на Ярузеке он смотрится лучше, чем на мне. Но я не понимала, что происходит. Ни тогда, ни потом, когда то же самое повторялось снова и снова в течение еще нескольких недель.
Конечно, далеко не все так отнеслись к моему возвращению, но избавиться от первой горечи было тяжело. Я отправилась в небольшой городок к нашей бывшей клиентке, у которой мама оставила немного денег и свои бриллиантовые серьги. Мама сшила для нее подвенечное платье, и теперь она, ее мать и муж встретили меня как давно пропавшее дитя. Они дали мне в три раза больше причитающейся суммы, объясняя это тем, что деньги сильно потеряли в цене, и не хотели отпускать меня. Детей у них не было, и они даже предлагали удочерить меня. Я оценила их добрые намерения, но после нескольких дней раздумий поняла, что не смогу жить в маленьком городке с чужими родственниками.
Были и те, кто приглашали меня к себе, суетились, пытаясь устроить мою жизнь, и беспокоились о том, как бы ненароком не задеть мои чувства.
Я возненавидела клише, которые на меня вешали и в которых я как будто тонула.
— То, что ваш народ смог выжить, — это просто чудо!
До войны никто не говорил мне «ваш народ».
Еще я слышала:
— Ты даже не представляешь, как мы голодали. Все выдавалось по талоном!
Или:
— Такая красивая и умная девушка, как ты, очень скоро выйдет замуж, и все твои проблемы решатся.
Подобные фразы и еще с десяток других приводили меня в бешенство, и я поняла, что только в компании выживших друзей из Терезина могу успокоиться. Те из них, кто вернулся сразу после освобождения, жили в квартирах, конфискованных у немцев. Некоторые вернулись в свои старые дома, хотя часто мебели на месте не оказывалось. Рядом с ними я, по крайне мере, не чувствовала вину за то, что выжила. Они подбадривали меня, уверяли, что я привыкну, что все постепенно возвращается на круги своя, и вообще, почему я так долго не возвращалась? Мы выжили, и, учитывая обстоятельства, разве этого мало?
Конечно же, они были правы, но впервые за шесть лет я чувствовала себя опустошенной, растерянной, уставшей и безнадежно одинокой. Теперь Китти, когда выкраивала время в своей набирающей оборот жизни, заставляла меня как-то действовать: возвращать собственность, выходить на улицу, делать хоть что-то.
Она нашла нам обеим пристанище у родственников ее бывшего шефа, у которого была огромная и малоиспользуемая квартира на Староместской площади, напротив памятника Яну Гусу. Они предполагали, что Китти в конце концов выйдет замуж за сорокапятилетнего холостяка, который был влюблен в нее с тех пор, как она еще подростком пришла работать в его фирму, и предложили нам комнату. Ее бывший шеф долгие годы ждал, когда она вырастет, Он даже отсидел в тюрьме два года за то, что его поймали, когда он возвращался из гетто после одного из визитов к Китти и ее родителям в Терезин. По крайней мере, на какое-то время у нас была крыша над головой.
В отличие от Китти, я не была способна реагировать на доброту и заботу людей, но отчаянно нуждалась в их обществе.
