Марго переехала к друзьям и решила никогда не возвращаться в Германию. Она подала документы на переезд в США, где в Цинциннати жил брат ее покойного мужа. Из-за сложной системы американских квот ждать предстояло долго, что осложнялось еще и временным видом на жительство в Чехословакии. Его необходимо было подтверждать ежемесячно, что действовало ей на нервы. На момент нашей встречи у нее были отношения с полковником С., возникшие из благодарности за то, что он помог ей вернуться в Чехословакию. Он был евреем и, по странному стечению обстоятельств, оказался единственным, кто смог рассказать мне о Джо.
В «Малой крепости» Джо поместили в одну камеру с офицерами чешской армии. Когда позже их перевели в Освенцим, Джо отправили вместе с ними, и, благодаря оплошности тюремщиков, ему удалось скрыть, что он еврей. Правда не всплыла и в Освенциме, в большей степени благодаря тому, что мать в свое время отказалась делать ему обрезание, а также из-за его нееврейского имени. Заключенные в его группе считали их с полковником С. своими и не давали немцам ни малейшего намека, что среди них есть евреи. Так Джо избегал крематория.
С приближением Восточного фронта этих заключенных, которых нацисты считали заложниками, перевели в Маутхаузен, где условия были не лучше, чем в Берген-Бельзене. Я узнала, что Джо снял золотые коронки с зубов, чтобы обменять их на хлеб, потому что его ноги распухли от голода и увеличились в три раза.
В середине марта объявили набор добровольцев на соляные шахты в Эбензее с обещанием повысить паек. Вопреки вечному военному принципу «никогда не вызываться добровольцем», Джо заглотил эту наживку.
Он умер в тех шахтах уже после того, как меня освободили из Бельзена. Казалось, он всегда играл со смертью. Вместе с Джо исчезла и вся его семья, будто их никогда и не было на свете. Я уже давно знала, что мой муж мертв, но подробности его смерти поставили точку во всей этой истории. До этого момента я вопреки всему ждала, что однажды он с широкой улыбкой войдет в комнату и поведает о своем невероятном спасении.
С родителями было иначе. Я разговаривала с бесчисленным количеством людей и задавала море вопросов, но так и не смогла найти ни одного выжившего из их поезда. Во всех документах было указано, что их отправили в Ригу, но это могло означать любой лагерь неподалеку от нее. Вопреки здравому смыслу, в глубине души я не могла поверить, что их больше нет. Я все еще не могла смириться с тем, что это правда.
Мы с Китти по-прежнему жили вместе в одной квартире, но чем меньше мы нуждались в защите, тем больше отдалялись друг от друга. Если не считать нескольких общих друзей, мы общались с совершенно разными людьми. Меня больше привлекало общество художников и интеллектуалов, а Китти всеми силами пыталась вернуться к довоенному образу жизни и предпочитала богатую, стремящуюся к удовольствиям толпу.
Китти не желала разговаривать с бывшим женихом Иваном даже по телефону, поэтому ее вещи пришлось забирать мне. Приехав к нему, я не смогла удержаться от язвительного вопроса: зачем же в декабре он написал столь пылкое любовное письмо, которое сделало бы честь любому поэту, а в феврале женился на другой? Мне казалось, что он, живя в Праге, знал, что конец войны уже близок, и мог бы дождаться Китти.
С явным смущением Иван ответил, что это не мое дело, но он считал Китти очень больной, и было бы безумием думать, что однажды она станет матерью его детей. Должно быть, он и правда был в этом убежден, потому что вся одежда Китти уже была подогнана под размер его жены. Они даже не потрудились отдать ее в химчистку.
В ноябре 1945 года после трех месяцев, проведенных в квартире начальника Китти, его семья начала настаивать на том, чтобы назначить дату свадьбы. Последовала ссора, в ходе которой Китти завила, что никогда не была помолвлена с начальником и в любом случае она не собирается ни за кого замуж — ни сейчас, ни в обозримом будущем.
После этого нам спешно пришлось переехать.
Китти нашла угол у дальнего родственника отца, который владел квартирой-студией. В ней было место только для одного. Несколько недель я скиталась по друзьям и порой не знала, где проведу ночь, пока старый добрый доктор В., уезжая в небольшой городок, чтобы подменить заболевшего коллегу, не предложил мне пожить у него. Квартира принадлежала ему еще до войны, и у него получилось вернуть ее. Мебель из квартиры исчезла, и вся обстановка состояла из нескольких чемоданов, использовавшихся как кофейный столик, и раскладушки. Радуясь, что теперь у меня есть крыша над головой, я купила диван и въехала.
На самом деле эта поездка была для доктора В. скорее бегством из Праги, чем необходимостью. Мы познакомились еще в Терезине, когда он был клиентом почты Джо. Он был обручен с христианкой, своей бывшей операционной медсестрой. В гетто из-за непоколебимой верности невесте он стал почти легендой и пережил много насмешек из-за своей средневековой преданности. Доктор В. доверял мне, и я слушала бесконечные оды о характере его дамы сердца. Более того, доктор В. был сторонником идеи ассимиляции и довел ее до крайности. Он утверждал, что евреи могут спастись, только растворившись в общей массе населения, и ссылался на брак своей тети с известным чешским художником. Еще он считал, что еврейки относятся к мужьям как к собственности.
Не успел доктор В. вернуться в Прагу, как из больницы до него дошли слухи, что его возлюбленная три года жила с офицером СС. Этот немец управлял больницей, а во время мятежа его арестовали у нее в квартире. Поначалу доктор В. отмахнулся от этого как от сплетни, но в конце концов спросил об этом у самой Ярмилы. Та сказала, что под страхом ареста или еще чего похуже была вынуждена вступить в отношения с немцем.
Глубоко уязвленный, доктор В. не был уверен в правдивости ее слов и с головой погрузился в работу, продолжая время от времени встречаться с Ярмилой. В таком состоянии я и повстречала его, вернувшись в Прагу. Я слушала, как он мучительно пытается найти верное решение, и понимала, что он влюблен в образ Ярмилы, который не имеет никакого отношения к реальной женщине. В конце концов ум и великодушие доктора В. взяли верх над уязвленными чувствами, и он дал ей второй шанс. Однако договоренность с собой не удалась, и он сбежал в провинцию.
Я была рада обрести крышу над головой, но с отъездом доктора В. я лишилась любимого компаньона для походов на концерты. Я сильно привязалась к нему. В какой-то степени это произошло потому, что у него, как и у большинства выходцев из концлагерей, которые на момент заключения разменяли четвертый десяток, был устоявшийся набор ценностей, и он смог остаться верным себе. Моя же вера в людей пошатнулась, и я стала циником.
Я находила утешение в музыке Густава Малера. В ней я видела отражение своей души, мятущейся между бурными всплесками энергии, надеждой на будущее и глубоким отчаянием. Я очень хотела быть независимой, самодостаточной, свободной женщиной. И все же, не доверяя собственным суждениям, я продолжала искать кого-то, кто заменил бы мне отца. Мужская сторона моей натуры, которую всегда поощрял отец, за годы заключения лишь окрепла, ведь мне приходилось оберегать Китти, жить и работать, словно солдату в бою, если не тяжелее. Это проявлялось в моих движениях, даже голос стал ниже.
