В лучах закатного солнца доблестные космонавты нетвердой походкой, с песнями и разухабистым присловьем, брели к трапу самолета, подхватываемые дюжими стюардами у самых ступенек передвижной лестницы. Из-под шасси серебристой птицы доносились характерные звуки – кто-то не совладал с желудком и сбрасывал излишки, отчего встречающие только морщились и продолжали погрузку.
– Погоди-ка, уважаемый, – внимание представителя привлек Уилсон. – Кто это?
Чалем Уилсон двигался со всей грацией сверхмассивного небесного тела, имея конечной точкой траектории створ трапа самолета. Глаза здоровяка не отрывались от цели, под мышкой Уилсона вихлялся Иван Прошин, разодетый в пух и прах; на губах Прошина пузырилась улыбка, в мозгу пузырилась одна только мысль: «На хрен всех!..»
– Стой, говорю! – Уилсон остановился. – Кто это?!
– Это брат, – сказал Чалем, все так же не отрывая глаз от трапа.
– Да какой он тебе брат?..
Уилсон задумался. Наконец, аксоны установили устойчивый синапс с нейронами, и на свет родилось монументальное:
– Он ниггер.
Представитель проводил взглядом систему из двух тел и сунул папку с бумагами стюарду:
– На фиг… Пересчитай по головам и подай жалобу в Контроль.
В салоне самолета распоряжались ражие парни в темно-синих брюках и белых рубашках.
– Давайте, ребята, садимся, пристегиваемся, – встретил один из них Прошина и Уилсона.
Братья во спирту смирнехонько уселись на свободные места; Прошину хватило сил даже застегнуть ремни.
– Пристегиваемся, кому сказано!.. – донеслось с первых рядов.
– Да пошел ты на хрен… – пьяной скороговоркой ответил кто-то.
Стюард развернулся к грубияну – а выглядел парень так, будто «хук», «джеб» и «апперкот» значили для него нечто большее, нежели интересное сочетание букв.
– Ну, ладно, ладно, – сказал кто-то, – пристегиваемся, чего ты…
Стюарды рассадили пассажиров, пристегнули ремни. После недолгого ожидания самолет вырулил на взлетную полосу и взял курс на запад. Подгулявшие космены мало-помалу стихали, придавленные тяжким грузом принятого на грудь, затихли отдельные выкрики, только Уилсон пытался рассказывать что-то, и Прошин честно кивал, ни бельмеса не понимая в бессвязной речи товарища, кивал, пока не обнаружил, что Уилсон спит, привалившись к Иванову плечу. Тогда и сам Прошин откинул спинку сиденья, прикрыл глаза, прислушиваясь к ровному гулу двигателей…
И уснул.
Глава четвертая
Эцилоп
О грешный спортзал. Большие окна, лампы на высоком потолке. Белые стены, заставленные шведскими стенками, маты в углу, паркет на полу, расчерченный под баскетбольное поле. Откуда-то с потолка, со сложной системы с крюками и перекладинами, рядом с толстенным канатом свисала цепь с подвешенной на ней грушей. Боксерский мешок, красный, килограммов на пятьдесят, слишком тяжелый для маленького мальчика, стоящего перед ним. Лет семь или восемь, худенький мальчишка в шортиках и майке, кроссовках, с ежиком светлых волос… На руках мальчика красовались боксерские перчатки, во избежание травм надетые на белые бинты, хотя грушу, скорее, должен был лупить здоровенный детина в «горке» и берцах, лысый, с грубыми чертами лица, негромко втолковывавший пацану:
– Левой сильнее, я же говорил тебе, нет силы в ударе. С левой удар слабый, а правой бьешь со всей дури, да еще и корпусом проваливаешься.
– Да, Учитель, – кивал пацан.
Они все требовали, чтобы он звал их Учитель.
– А в целом неплохо, – сказал детина. – Сегодня новое задание.
Он снял портупею. Мальчишка стоял, глядя на широкий ремень. Жалели они его все-таки, весь он был такой… домашний, что ли. Доверчивый, беззащитный. Невинный.
«Ничего, – подумал Учитель, – крысятки уже на подходе».
– Сейчас я буду тебя бить, – сказал он. – Я твой враг. Ты должен меня победить, несмотря ни на что. Каждый мой удар должен рождать в тебе только злость, и ты будешь бить, – детина кивнул на грушу, – бить снова и снова. Ты понял?
Мальчик кивнул.
– Начинай. Все, что мы учили.
Перчатки ударили в грушу. Слабые шлепки – мешок едва покачнулся. Двоечка – отход, двоечка – уклон. Дыхание.
– Раз! – портупея хлестнула по животу. Мальчонка дернулся от боли. – Не останавливаться! Бей!
Град ударов. Закушенная губа.
– Дыши! Сильнее!
Двоечка – отход. Двоечка – уклон.
– Раз!!! – по спине. – Не останавливаться! Бей!
Двоечка – отход. Двоечка – уклон.
– Раз!!! – по лицу. – Не останавливаться! Бей! Убей!
Двоечка – отход. Двоечка —…
Град ударов.
– Раз!!! – по животу.
Град ударов. Слезы, закушенная губа.
– Раз!!! – по спине.
Град ударов.
– Бей!!! Убей!!!
Мальчишка мутузил мешок, не разбирая дороги. Обхватил ручонками, ударил коленом, попытался укусить…
Детина оттащил мальчика в сторону.
– Ну все, хватит. Все-все, молодец, – руки мужчины обняли вздрагивающее тельце. – Молодец, хорошо бился.
Не перегнуть палку, не сломать – выковать бойца одними нагрузками и требованиями невозможно, невозможно только брать, ничего не давая взамен.
– Хорошо, иди на кухню, – сказал Учитель. – Там Майя пирог испекла.
– С сыром? – всхлипнув, спросил мальчишка.
– И с сыром, и с меренгами, – улыбнулся Учитель.
– А можно я тебя угощу? – спросил мальчик.
– Можно.
…Мальчик играл со щенком. Ему сказали, что сегодня его день рождения – хотя никто толком не знал, когда он там родился. Сказали, что на день рождения полагается дарить подарки, и дали в руки пушистый комочек с коричневыми пятнами на белой шкурке и мокрым носом, трогательно вилявший хвостом и норовивший лизнуть мальчика в обе щеки. Щенок сделал лужу, и мальчик принялся искать тряпку, убрать это безобразие, чтоб только взрослые не увидели, как набедокурил его новый друг. Потом они играли. Щенок вилял хвостом и тявкал, а мальчик скакал вокруг него, громко смеясь, отдавая тонким голосом команды, которые щенок не понимал. Потом мальчика позвали. Повариха испекла пирог с квошей, крупной иссиня-черной ягодой, росшей на болотах вокруг Москвы, Учитель взялся присматривать за его новым другом, пока мальчик лакомится, мальчик торопился, но пирог оказался очень вкусным, на кухне работал телевизор, и они с Майей смотрели мультик про Капитана Мстителя. В общем, мальчик задержался, а когда прибежал в спортзал, захватив кусочек пирога для своего питомца…
Неистовая любовь первых колонистов к своим детям дала странные всходы. Стремясь оградить ненаглядных деток от всех тягот и забот, Первые, суровые люди, привыкшие грудью встречать невзгоды, внезапно для себя вырастили поколение гедонистов, желавших беззаботной жизни, сибаритов, способных только безбедно жить на пособия от Федерального образования. «Хлеба и зрелищ!» – требовали они от ФО, не желая ни трудиться на благо общества, ни наделить собственных детей родительской любовью, даже в этом полагаясь на власти. Их дети вырастали… Собственно, они еще не выросли. Не видевшие материнской любви, не ведавшие отцовского авторитета, сызмальства они приучались смотреть на мир волчьим взглядом и выживать, подобно крысам.
