Так что мавр сделал свое дело – мавр может уходить. Исходя из этого, я приказал младшему командиру Воздвиженскому и другим танкистам (а они в тот момент были настроены чуть ли не полечь тут все до единого, лишь бы не отдать врагу этот фигов старый танк) взять личное оружие и уходить вместе со всеми. А оказавшись на нашей стороне фронта, передать нашим, что, если, когда стемнеет, они все-таки увидят красные и зеленые ракеты, «дали огоньку» из крупных калибров. Прямо по этим ракетам.
Спорить со старшим по званию, особенно под пулями, стремно, неудобно и себе дороже, а поэтому чумазые ребята в кожаных шлемах пожелали мне удачи, похватали свои манатки и уехали на втором, до последнего дожидавшемся их однобашенном Т‐26. А я остался прикрывать. Как умел.
Удался прорыв или нет – это большой вопрос. Скорее да, чем нет, но, надо признать, что все получилось не совсем по первоначальному плану. Еще до моего возвращения (которое ими не то чтобы вообще ожидалось, после гигантского пожара в финском тылу окруженные, не без основания, решили, что мы все полегли на хрен) старшина Гремоздюкин и остальное «младшее командирство» развило бурную деятельность, подготовив к выходу все четыре наличных, полугусеничных ГАЗ‐60 (лишь эти машины имели шансы хоть как-то двигаться по снежной целине), причем в кузов одного сумели переставить с ГАЗ-ААА максимовскую счетверенку. Плюс к этому в нужный момент сумели завести оба Т‐26, три Т‐37 и один Т‐38.
Изначально прорыв намечалось начать с наступлением сумерек. Финны поначалу были в ступоре, переходящем в ахер, от устроенного нами пожара на озере (зарево было видно до самого рассвета, а столб густого дыма над лесом в их тылу был виден весь день). Но, к несчастью для нас, они то ли быстро опомнились, то ли пристально наблюдали за всем, что происходило в «котле». И еще засветло начали сильный минометный обстрел, а потом вокруг появилась и их пехота, причем в немалом количестве. Думаю, целая рота, не меньше.
Из-за этого пришлось срочно брать ноги в руки и уходить, посадив в кузова ГАЗ‐60 прежде всего раненых и медиков. Остальным пришлось двигаться как придется, в основном импровизированным десантом на танковой броне. Подорвать или поджечь все оставляемые автомашины и прочее имущество конечно, не удалось. Впрочем, я-то настраивался спасти прежде всего людей (не всех, но хоть кого-то), а часть той матчасти, что мы бросили в «котле», финны сгоряча уничтожили своим, похоже, не совсем уместным, минометным огнем.
Ну а потери – куда же без них. На момент выхода из «котла» на дорогу из 179 человек личного состава, которые значились в списке у Гремоздюкина три дня назад, сразу после моего появления здесь, в живых оставались всего 102 человека.
Дальше, на фоне обмена выстрелами и пулеметным очередями (иногда выпущенными почти в упор) все усугубилось еще больше. Заглох из-за простреленного мотора один ГАЗ‐60, раненых пересадили в оставшиеся на ходу машины, а его пришлось оставить. Потом один Т‐37 финны подожгли брошенной с близкого расстояния зажигательной бутылкой, а Т‐38 чуть позже подбили ручными гранатами. В общем, на момент, когда случилась эта неприятность с двухбашенным Т‐26, к недалекой уже линии фронта ушли три ГАЗ‐60, два Т‐37, один Т‐26 и 89 оставшихся в живых красноармейцев и младших командиров. Ну а дальше вы примерно знаете.
Уходящим танкистам я клятвенно пообещал продержаться до темноты и, в общем, слово свое сдержал. Основная часть финнов сначала, конечно, пошла вдогон за прорывающимися, но потом многие вернулись (что не могло не радовать меня – значит, наши все-таки пробились, и совесть моя чиста). Сколько всего вражин затаилось вокруг, я мог только гадать, поскольку дальность «СНА» была все-таки не беспредельна.
– Bolsevikken! Luopua!! Большефикк! Сдафайсь!! – неожиданно заорал с погугайской интонацией (ну никакой фантазии у этих выродков!) тот же голос, почему-то без обычной паузы на небольшую стрельбу.
– Mene joussen! Пошел ты на хер, угнетенный классовый брат! Homo sapiens ты бессмысленный! Подкулачник маннергеймовский! – дал я четкий ответ.
Переварив услышанное, финны начали стрелять в ответ, но как-то совсем уж вяло.
Я посмотрел в открытый верхний люк правой башни Т‐26, в которой сидел, подложив для мягкости под зад на неудобное сиденье свой уже пустой вещмешок, и увидел, что мутное зимнее небо уже вполне темное. Раз так, играть в тир с живыми мишенями дальше не было смысла.
Вопрос только в том, увидят ли артиллерийские наблюдатели мои жидкие ракеты? Эх, была не была! Онемевшими от мороза пальцами я зарядил ракетницу и, высунув ее дуло наружу, выпалил первую, красную, ракету в открытый люк над своей головой, стараясь, чтобы она летела в сторону финнов. Хотя они все равно кругом и, если пушкари накроют меня, сколько-нибудь точно убьют.
Потом ушла вторая, зеленая, ракета, за ней третья и четвертая.
А потом, после некой паузы, в воздухе возник противный и смутно знакомый, ноющий шелест (калибр был серьезный, 122 мм, не меньше), и в лесу, позади моего танка, тяжело ударило – раз, другой, третий. Выглянув над обрезом башенного люка, я смог увидеть три мощные вспышки среди окружающих Т‐26 деревьев, которые вызвали сход на землю еще остававшегося на ветках елей после предшествующей перестрелки снега и срубили несколько стволов. Вокруг поднялась стеной бело-хвойная пелена, а по броне забарабанили комья земли и осколки (пулю броня «двадцать шестерки», допустим, выдерживала, а вот крупный кусок железа могла и не сдюжить). Хотелось заорать – ну, господа белофинны, чего же больше не предлагаете сдаться? В штаны наложили? «Сталинская кувалда» не нравится? Погодите, то ли еще будет!
Если эти разрывы считать за перелет, времени у меня оставалось всего ничего – дадут еще раз, по науке, с недолетом, а третья батарейная или дивизионная серия ляжет уже прямо в точку. Но я ошибся, поскольку уже второй залп (по крайней мере, один его снаряд) лег почти точно по мне. Был противный свист, тяжкий удар куда-то в корму танка, странное чувство пустоты и темнота в глазах. После чего я переместился. С некоторых пор я начал опасаться, что подобные опыты с моей стороны могут в один прекрасный момент обернуться не «возвращением в исходную точку», а банальной гибелью на какой-нибудь войне, о чем некогда столь душевно пела Марлен Дитрих. Но на сей раз вроде снова повезло. Мастерство не пропьешь…
В общем, пока, ребята. У вас осталось полсотни лет, чтобы создать тот привычный вариант дальнейшей жизни, из которого я и явился сюда. Может, это оказался и не самый лучший вариант из всех возможных (особенно если вспомнить все сопутствующие войны и прочие катаклизмы, в результате которых многое из только что отстроенного методично сносилось под ноль и потом строилось заново), но все-таки стоит признать, что и не самый худший. Как говорится – видали и пострашнее…
Да, товарищ Крупский по-прежнему не похоронен рядом с Надеждой Константиновной Крупской (хотя мнения насчет того, плюс это или минус, как известно, разделились), но тот упрямый факт, что бесноватый художник-недоучка Адя Алоизович и типы, вроде этого, отставной козы (а если точнее – крайнего российского императора Николая Александровича, который словно плохой игрок в казино всегда ставил не на то и в итоге проиграл в своей жизни вообще все, что только можно вообразить, сумев разве что очень подходяще умереть, но и последнее произошло исключительно из-за неопытности и поспешности тех, кто это «решение о ликвидации» принимал и осуществлял; тогда у нас убивать всерьез еще только учились) барабанщик (а если точнее – барон, кавалергард и генерал-лейтенант по придворно-конюшенной части, начальник и сослуживец Семена Михайловича Буденного по императорской Офицерской Кавалерийской Школе) Карл Густав Эмиль Маннергейм все-таки не победили, не может не радовать потомков в моем лице.
