Привела его в чувство неожиданно выросшая перед ним фигура в пижаме и зимней шапке, целившаяся в него из детского пистолетика.
– Ба-бах! – крикнула фигура, и Олег нервно отпрянул.
Когда он шел обещанным полем, машинально прислушиваясь, не чавкает ли под ногами, уже совсем стемнело – только закат сверкал между черными деревьями, как раскаленные угли в золе. Вдруг ему явственно послышался тяжелый стон. Он прислушался. Стон повторился. Стонали как раз там, куда он направлялся. Подобравшись, он пошел медленнее, стараясь не шуметь. Стоны становились все громче и надрывнее, иногда переходя почти в вопли, сменявшиеся бессильным оханьем.
Стало ясно: кого-то пытают. Ясно чувствовалось: выворачивают руки, и он пронзительно мычит, уткнутый лицом в землю, и вдруг – бац! – пинком в печень, и мычание переходит в хрип.
Сколько бы их там могло быть? Может, просто попробовать их спугнуть? А может, они нарочно подманивают, а подойдешь помочь – и все вместе…
Олег поискал какую-нибудь палку или булыжник – ничего не было, – не шарить же в траве на четвереньках! Он медленно двинулся дальше, пытаясь пронзить взглядом темноту и прислушиваясь, не заходят ли сзади. Нервировал шум ветра в ушах и шорох жухлой травы под ногами.
Стоны слышались совсем рядом, и наконец зачернелось что-то похожее на человека в пальто, стоящего широко расставив ноги. Человек шатаясь сделал несколько шагов, остановился и душераздирающе застонал.
«Пьяный», – с облегчением понял Олег. А вдруг это все-таки приманка?
– Чего надо? Чего орешь? – отрывисто и грубо крикнул он, чтобы показать им, что не на таковского нарвались.
– Помогите! Помогите, если вы человек! – с патетическим надрывом воззвал пьяный.
– Что случилось? – начальственно крикнул Олег, окончательно уверившись, что это пьяный.
– Помогите мне добраться туда, вон, вон туда! – взывал пьяный, с необычной для простого пьяного театральностью указывая рукой за спину Олега, где еще светились окна интерната.
Пьяный оказался благообразным старичком с седыми чаплинскими усиками, которые когда-то назывались гитлеровскими. Он был совершенно трезвым, только чрезвычайно обвалявшимся, но Олег по инерции некоторое время обращался с ним как с пьяным – с начальственной грубоватостью. Однако постепенно Олег перешел к почтительности, а старик к раздражительности – и, как невольно показалось Олегу, тоже несколько театральной.
– О, как я страдаю! – почти рыдал старик. – У меня замерзли руки! О! О! – но когда Олег попытался идти чуть быстрее, волоча его под руку, он завопил: – Я не могу бежать! Ты хочешь загнать меня в могилу?! У меня может случиться инфаркт! Ты понимаешь это, легкомысленный человек?!
Олег поймал себя на том, что из какой-то постыдной брезгливости не хочет предложить старику свои перчатки, и в наказание себе натянул их на ледяные старческие руки, с готовностью подавшиеся навстречу теплу, и вдобавок перемотал ему шарф, шикарно распустившийся по моде двадцатых годов. Сам-то Олег уже успел взмокнуть.
– Кашне его интересует, – саркастически пожал плечами старик, – а то, что у меня брюки уже готовы упасть, – это ему безразлично. Удивительный человек!
Олег снова расстегнул ему пальто, нашарил на вялом волосатом животе ремень, расстегнул его, подтянул с ужаснувших скелетной худобой бедер байковые лыжные штаны с огромными наколенными пузырями, из-за которых человек всегда кажется полуприсевшим, заправил пачку белья и поверх всего прихватил ремнем.
– Слава тебе господи – догадался наконец! – одобрил старик. Его лицо обесцвеченного Чаплина в лунном свете было странным, и Олега на миг оставило чувство реальности: неужто это он только что поэтически прогуливался вдоль прудов, а теперь подтягивает какие-то штаны?
Бицепс, на котором висел старик, начала сводить судорога, но когда Олег попытался перехватить руку поудобнее, старик закричал так, что Олег вздрогнул:
– Ты делаешь мне больно!! О, как я страдаю! Ой! Ой!
Может, это у него больничная привычка, мелькнуло у Олега в голове, – не будешь орать, так САНИТАРКА и вовсе не подойдет? Тем более, ее еще только ищут.
– Сядем, ты меня совсем загнал, – капризно хныкнул старик и со всего роста, будто кому-то назло, плюхнулся на травяную кочку.
– Вы не простудитесь? – осторожно спросил Олег, разминая руку.
– «Простудитесь»! Сначала доводит человека до инфаркта, а потом говорит «простудитесь»!
Но как будто смягчился, забормотал с трудными передыхами:
– Если бы тебе было девяносто шесть лет… да… меня сюда упаковал зять… Под-длецц! По так называемым бытовым показаниям… у меня память получше, чем у него… он сам забывает газ… молодой мужчина… я в шестьдесят три года еще как фотографировал, да… в двадцать четвертом году у меня была своя фотография, собственная!.. Я и тебе сделаю фотографию… если хочешь, могу на фарфоре… обязательно сделаю…
– Вам разрешают заниматься фотографией? – спросил Олег, вспомнив едва ли приспособленное для этого здание.
– Что значит «разрешают»? У меня собственная фотография… патент… налоги уплачены… ты завтра приходи ко мне в фотографию… хочешь – с женой…
Дальше они плелись уже совсем как черепахи, но старик, все больше обвисая, громко укорял Олега, что он, в угоду зятю, нарочно хочет довести его до инфаркта, и обещал снять с Олега фотографию неслыханной красоты, если Олег будет слушаться его, а не зятя. Олег успокаивал его как мог, пытался поддерживать его и так и эдак, но то у него задиралось пальто, и он одергивал его с нетерпеливой дамской стыдливостью, то сползали штаны, и Олег бесконечно подтягивал их, заправлял, казалось, с детства знакомое белье и перехватывал ремнем. Это уже получалось у него вполне профессионально.
Наконец старик съехал по Олегу на траву и объявил, что дальше идти не может и кровь его падет на головы его зятя и Олега. До интерната оставалось метров двести. Олег запросто дотащил бы его на себе, но старик начал брыкаться и обещал засыпать фотографиями, если Олег сбегает и позовет санитаров. Олег, однако, боялся потерять старика в темноте. Ориентиров не было никаких.
Делать, тем не менее, было нечего.
– Только вы, пожалуйста, никуда отсюда не двигайтесь, – предупредил Олег, и старик ответил очень резонно:
– Разумеется, ведь я должен сделать тебе фотографию. Если хочешь, могу на фарфоре. С женой. Только ради всего святого, сразу же возвращайтесь сюда! Если вы человек! – он вдруг вернулся к прежнему патетическому тону, служившему, вероятно, его официальной манерой.
Пухленькому доктору в приемном покое ничего не пришлось объяснять, он, не дослушав, набрал номер:
– Кого-нибудь… двоих… – и повернулся к Олегу: – Знаете анекдот: медведь спрашивает зайца…
– Простите, я боюсь его оставлять… пусть они покричат, – уже от дверей ответил Олег.
Старик не откликался.
