– А теперь вспомним старину Ремарка. Есть только три вещи, которым можно верить: друг, любимая, кружка рома. Или графинчик саке. Или бутылка «Двойного золотого». А все лозунги общего пользования придумывают люди власти, чтобы дурачить простаков.
Однако и проникновенное имя «Двойного золотого» не растрогало патетических психотиков.
– Слышь, Костя, – прогудел седовласый мосластый мастеровой, обращаясь к старику Хоттабычу в костюме итальянского мафиози, – ты-то сам понимаешь, что Пита угробили твои америкосы? Что хохлы их марионетки?
– Понимаю, Валя, – сокрушенно ответил Боярский, но угольно-черные глаза его пылали сарказмом. – Но нам никак их не подтянуть. Мы, честные еврейские интеллигенты, боремся за права гомосексуалистов, индейцев и китов, но откуда-то на нашу голову свалилась масса нерукопожатного мужичья – всякие реднеки, по-вашему ватники… И они с чего-то вообразили, что не мы, а они хозяева, тоже со своим суконным рылом голосуют, выбирают, воображают себя ответственными за судьбы мировой демократии…
– Но ты понимаешь, что фактически у вас диктатура корпораций?
– При диктатуре демос запугивают, а при демократии дурачат. В этом смысле и у нас, и у вас демократия. Но у нас есть еще и то, о чем вы так плачетесь – настоящая борьба за власть. Она и выносит наверх людей власти, как их называет наш друг Сева. А эти борцы за общее дело не уймутся, пока не сожрут всех себе подобных по всему земному шару – Сева же на этот счет хорошую теорему доказал. При совке мы плакались, что нами правят посредственности, а это, оказывается, был способ отсеять хищников.
Олега лет сто никто не называл Севой, но борцов за правду-херавду это не растрогало.
– Если американские люди власти остановят российских посредственных уголовников, уже будет хорошо.
На вид обносившийся местечковый сапожник, а как глобально чеканит…
Но и мосластый русский мастеровой во всемирной отзывчивости не отстает, гудит, как жизнь тому назад:
– Россия сегодня последний тормоз глобализации. Без нее бы уже все сожрало это всемирное «купи-продай».
О, м-мать их в душу – уголовники, глобализация, херализация… У них что-то свое, подлинное еще осталось, кроме этой вони?!.
С другими встал бы и откланялся, но это же лучшие в мире друзья, это же Боря Кацо, только облез и подраздулся, да еще сапожную щеточку под носиком отпустил, это же Иван Крестьянский Сын, только седины пожелтели да синие глаза в глубоких глазницах вылиняли.
Быстрее, быстрее о чем-то подлинном им напомнить!..
– Друзья, давайте все-таки вспомним, что сегодня похороны нашего учителя.
– Антисемита, – Боря окончательно закусил удила.
– А что он гений, это мелочь? – Олег уже испытывал не досаду, а смертельную скуку.
– Не мелочь. Но то, что он был антисемит, тоже не мелочь.
Густо присоленный сединой усталый рикша внимательно смотрел в миску с супом мисо, а старик Хоттабыч переводил огненный взгляд естествоиспытателя с Мохова на Каца и обратно со скрытой усмешкой в серебряной бородке, словно имел в запасе какой-то козырь против них обоих; Олег же больше косился на Мохова, как бы тот чем-нибудь в Борю не запустил. Мохов иногда называл Обломова лидером национально-освободительного движения, но тут неожиданно обрел мудрую уравновешенность.
– Боря, когда твой пацан с первого раза поступил к нам на факультет, как ты думаешь, кто за него хлопотал?
– Ты. И я очень тебе…
– Да кто бы меня послушал! Я сказал Обломову, а он пошел к председателю приемной комиссии. После этого твоему Илюхе и начали писать «дэ» хвостиком кверху.
– Это что значит? – Боярским владело чисто научное любопытство с легкой примесью сарказма.
– Все поступающие перед экзаменами сдают экзаменационные листки, чтоб никто не знал, Иванов он или Рабинович. А им взамен выдают направление с номером аудитории. И в слове «ауд» тем, кого надо зарубить, «дэ» пишут хвостиком книзу.
И Боря притих, притих…
– За это надо выпить! – щедро объявил Олег, и все налили уже не слишком горячего саке каждый из собственного остывающего конуса.
– Помянем гениального механизатора. Он был способен на широкие жесты. Когда мы с ним посостязались в свисте в приемной у этой паскуды… забыл фамилию, и слава Богу… Так мы потом у Обломова в подъезде распили две бутылки бормотухи, чтоб жена не видела. И одну пробку выколотил он кулаком, а другую я… Но у меня-то кулак был мясистый после шабашки, а он, значит, с колхозных времен его сохранил. Это я к чему? Давайте выпьем в его память. Не помня зла, за благо воздадим.
Выпили серьезно и серьезно же помолчали.
Наконец Боярский залихватски пристукнул по черному столу черненьким стаканчиком:
– Раз пошла такая пьянка, так и я нарушу конспирацию. Когда я уже получил разрешение на выезд, я подумал, куда же я там сунусь, в Штатах, кто меня там знает? И сунулся к Обломову: так и так, не напишете ли рекомендацию, вас же весь мир знает – ну, и так далее. И он мне, не отходя от кассы, надиктовал: блестящий молодой ученый, специалист на все руки… Я сразу же переводил, и он тут же подписал, я только руку его навел на нужное место. Когда я нагнулся над его столом, я нечаянно навалился на его бедро, и хотел, естественно, отодвинуться. А потом вдруг подумал: а изображу-ка я простого русского парня! И навалился еще сильнее, пока он меня не отпихнул коленом. Мне показалось, это нас еще больше сблизило. В принципе я мог бы написать и «Долой советскую власть», он бы все равно подписал. Он только попросил, чтобы те, кому я буду показывать, об этом не звонили. Он же по закрытой тематике работает, а тут изменнику родины рекомендацию написал. И никто не раззвонил, только рты открывали: неужели это тот самый грэйт Обломофф?..
История произвела впечатление.
– Понимаете, мужики, – проникновенность вновь вернулась к Олегу, – я только с годами понял, что никто из нас ни про кого ничего не знает. А если бы мы могли заглянуть друг другу в душу, мы бы сразу поняли, что каждый из нас прав. В своей, конечно, картине мира. Так вот, у меня есть идея, но сначала мы должны выпить. А до этого обратить внимание, до чего наша официантка похожа на Галку.
Выпили, обратили и, кажется, наконец-то растрогались. Начали поглядывать на нее с умилением, даже Боря, для которого прежде существовала одна только Фатька. И худенькая гейша в алой пилотке и черном переднике это почувствовала, начала что-то уносить-приносить еще более грациозно: так подействовало одно только имя Галки – реального-то сходства практически не было.
– Я Галку в зале все время высматривал, – озадаченно сквозь растроганность медленно выговорил Бахыт. – Но так и не увидел, только Баранова разглядел – раньше он косил под Линкольна, теперь под Солженицына. Хотя я их бороды не очень различаю. А Галка же в первые годы Обломову и читала, и печатала, и сопровождала – прямо Анка-пулеметчица… А на похороны не пришла.
