И Олег тоже изобразил расслабленную усмешку половиной лица, обращенной к Калачу. Ну не может он иначе, когда к нему с доверием!
Хотя ему было совсем не до смеха. Он брел по мокрой осенней улице, не замечая ни осени, ни прохожих, и думал с таким напряжением, с каким не вдумывался ни в одну задачу из мира выдумок.
Какого же черта Швед напрашивался на обыск, если его никто прямо не обвинял? Это ведь именно воры считают кражу у своих верхом позора – как же, крыса, крысятничать!.. Хотя лучше, например, обокрасть человека, чем его унизить, но воры больше всего любят барахло, вот они больше всего барахло и защищают. Швед у них и набрался.
Но если и вправду набрался, как тогда он смог стянуть ту проклятую авторучку?.. Олегу ее привез из Ленинграда двоюродный брат, и они всем классом на нее любовались: в прозрачном корпусе светилась девица, сначала одетая, а перевернешь – раздетая. Любоваться пришлось недолго – авторучка куда-то пропала, и Олег и думать про нее забыл. А потом случайно оказался у Шведа дома, начал от нечего делать выдвигать ящики его стола и обнаружил ту самую девицу.
Он тогда поспешно захлопнул ящик, словно увидел раздетую красотку живьем, и тут же задвинул соответствующий ящик в своей памяти. Сохранилась только жалость к Шведу: правильно это раньше называли – нечистый попутал. Не ты украл, а нечистый тобою овладел.
Но сам-то Швед-то стыренную авторучку забыть не мог, что же он из себя строил, будто не способен тырить у своих? Притом не прикидывался, у него реально слезы стояли в глазах…
Для него, выходит, не важно, способен он украсть или нет, а важно, решаются ли ему об этом сказать в глаза! Раз решаются, значит, не боятся, а раз не боятся, значит, не уважают.
Так вот что она такое, блатная честь, – умение внушать страх, чтоб никто не смел сказать тебе правду в лицо!
Олег почувствовал такое удовлетворение, словно доказал самостоятельно труднейшую теорему.
Вторая же часть теоремы открылась ему лишь двадцать лет спустя.
– Это к тебе, – заглянула мама. – Говорит, твой одноклассник.
Удивления в ее голосе прозвучало ничуть не больше, чем наметилось забулдыжности в подобрюзгшей физиономии Кума.
– Кого я вижу?.. – радостно поднялся ему навстречу Олег, но Кум не стал разводить сантименты.
Он бегло тиснул Олегу руку и, усевшись без приглашения, все такой же кругленький, задастенький, с такой же белобрысой напористой челочкой, перешел к делу (хабэшные отечественные джинсы обтянулись на могучих жирных ляжках, – Кум об натянутые на согнутой ноге штаны когда-то умел зажигать спички).
– Дашь треху без отдачи? Ты ж к нам ненадолго, родичей приехал навестить?
Олег поспешил вручить ему треху, стараясь не впадать в суетливость. Кум принял ее без суетливости, небрежно сунув в нагрудный карман пестрой безрукавки, кои в пору их юности именовались расписухами.
– У тебя ж не последняя, ты же вроде доцент?
– Старший научный сотрудник.
– А Швед базарил, что ты кандидат наук – это не то же самое, что доцент?
– Доцент – это преподаватель
– Швед теперь директор ресторана, больше любого доцента, наверно, гребет.
– Наверно.
– Я, когда играл в классе «Бэ», огребал рублей по семьсот в месяц. Числился механиком на камвольном комбинате, и все время куда-нибудь еще вызовут и за что-нибудь заплатят – то за малярные работы, то за погрузку… А потом мы отовсюду вылетели, в последнее время на стройке пахал… Месяц назад плита косо пошла, пришлось прыгать, сломал правую ногу в голени… На поле сколько били, не сломали, а тут всего второй этаж… Вышел из больнички, хотел у Шведа бабок стрельнуть – не дал, запомнил, как я его обшмонал.
Кум упомянул об этом без осуждения: он хорошо понимал Шведа.
– Слушай… – Олег вдруг забыл настоящее имя Кума. – Как ты думаешь, кто тогда взял рубль у Зайца? Или Заяц сам его посеял?
– Чего мне думать – я и взял.
Кум произнес это не просто «просто», а даже с юмористическим превосходством – как-де я вас всех наколол.
– Как это?.. Зачем?..
– Правильным пацанам на бухло не хватает, а этот терпила надумал бабки на маргарин выбрасывать! Непорядок.
– А когда же ты успел? Ты же вроде из зала не выходил?
– Я еще до игры. Пока вы мои кеты разглядывали. Ловкость рук, мошенство глаза.
Кум явно гордился собой.
– Но правильные пацаны, вроде бы, у своих не берут?..
– Терпилы нам не свои. А у Зайца на лбу было написано «терпила», когда он еще только из мамкиной письки вылез.
– А сейчас не знаешь, Заяц чем занимается?
– Пашет, наверно, где-то. На что он еще годится. Как, правда, и я. Что значит совок – в Америчке бы я на всю оставшуюся жизнь заработал! Да и ты бы с твоей головой в Штатах не столько бы получал.
Годы и неудачи смягчили Кума, он уже был согласен к примирению ног с головой, вещей с выдумками.
– А Швед – он, что ли, тоже терпила?
– Швед по натуре барыга, а лез в блатные. Это ему была наука.
Олегу тоже. Всюду, оказывается, жизнь, всюду наука.
Но у теоремы оказалась и третья часть. Уже назавтра позвонил Швед и тоже без сантиментов сразу взял быка за рога.
– У тебя Кум вчера был? Что, жаловался на меня? Что я барыга и все такое?
– Ну, так…
– Так пусть он себе спасибо скажет. Если бы он меня тогда не обшмонал, я бы и дальше с его компашкой шился. И загремел бы на нары, а сейчас тоже на стройке бы горбатился, скорее всего. Так что я ему при каждой встрече спасибо говорю.
– А все-таки, как думаешь, куда зайцевский рубль делся?
– Как куда – Кум его и скоммуниздил.
– Откуда ты… Почему ты так думаешь?
– Чего мне думать – я видел. Пока вы на китайских кетах фирмовый лейбл искали, я незаметно в окно поглядывал, а там в стекле все как в зеркале.
– Почему же ты не сказал?..
– А потом что, из города ноги делать? Кум со своей шоблой мне бы дыхнуть не дали, они же, блатные, хуже обэхээс. Ну, ничего, я свое взял! Теперь трехи у меня клянчат!
Даже у такой простенькой историйки оказалось третье дно. А мы еще воображаем, что можно что-то понимать в Истории человечества!
– Олег, Олег, очнись!
Господи, откуда здесь Галка?
