На НС нашлись люди, которые решили, что тысяча гео за спасение драгоценного Хазаровского — это вовсе не здорово, а наоборот — полное свинство. И ежели кто считает, что Хазаровский гораздо лучше Митте, неплохо бы ему раскошелится для нас с Нагорным хотя бы по десять гео на брата. А те, кто считает, что Митте лучше Хазаровского, могут, конечно, зажать.
Деньги собирал, как ни странно Никита Олейников. И собрал. Почти пятьсот тысяч за три дня. Откуда следовало, что раскошелились всего-то пятьдесят тысяч человек. Или платили меньше, чем по десять гео. Интереснее количества был состав жертвователей. За спасение Хазаровского были готовы платить университетские кварталы, предпринимательские объединения, журналисты, богема, научное сообщество и часть образованных горожан. Сетевым голосованием жертвователи решили триста тысяч вручить Нагорному и чуть меньше двухсот мне.
Я обалдел. Этого с лихвою хватало на домик в университетском квартале, причем даже не очень маленький.
Нагорный, по-моему, обалдел тоже. Тем более, что в отличие от меня, у Хазаровского не было никаких этических причин отказаться решать вопрос о его награде. И, пока собирали деньги, успел представить Сашу к очередному ордену «За заслуги перед отечеством».
На своей странице в НС Нагорный написал, что дико благодарен, и что эта народная премия для него ценнее, чем все ордена «За заслуги перед отечеством» вместе взятые. И что хорошо бы сделать такую премию традиционной. Совершает человек нечто, что части народа кажется достойным награды, — ему собирают деньги, независимо от того, согласно государство с такой оценкой или нет. Сколько соберут.
По такому случаю, я тоже завел страничку на НС и написал, что вообще в шоке.
Чистое
Через неделю мы с Ройтманом провожали в ссылку отца.
— Ситуация на порядок лучше, чем была, — утешал Евгений Львович еще в гравиплане, когда мы летели до мрачноватого северного города Беринг. — На порядок, Анри! Смертного приговора нет. Ссылка ограничена десятью годами. А ведь по решению НС была вечной. И НС не возражает, заметь!
— У них еще есть время, — заметил отец. — Десять лет могут возражать.
— Ничего подобного, — сказал я. — По закону десять дней могли протестовать. Все! Срок вышел.
— Так то по закону, — усмехнулся отец.
— А что при Хазаровском что-то было не по закону? — спросил Ройтман.
— Было, — возразил я, — в деятельности Салаватова. Но Руслан Каримович сейчас в Психологическом Центре.
— У нас, у нас, — кивнул Ройтман. — Кстати, там все неплохо. Все лекарства принимает. Не вставляет нам палки в колеса, как некоторые, — и он выразительно взглянул на отца. — Возраст, конечно. После шестидесяти пяти память прошивать… Но ничего, справимся. Десять лет назад было бы быстрее.
— На меня сильно в обиде? — спросил я.
— Да, нет. У него этот этап уже прошел. Это быстро проходит. Было бы несправедливо, что-то не так, что-то лишнее… а так все же правильно, на что обижаться?
— Угу, — вздохнул отец, — а у меня, видимо, был подходящий возраст для прошивки памяти.
— Просто идеальный, — сказал Ройтман. — Вообще огромное большинство преступлений совершают мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет. И в этом возрасте легче всего заставить нейроны отращивать новые связи. Так что психокоррекция обычно очень хорошо помогает.
— Мне, видимо, не помогла, — сказал отец.
— Ну, да? Отлично помогла, — возразил Ройтман. — Я за тебя совершенно спокоен.
— Евгений Львович, я это чертово решение принимал минуту, а отдуваюсь за него двенадцатый год. Потом еще где-то сутки готовили взрыв. Но само решение — минуту! И еще десять лет отдуваться.
— А так обычно и бывает. Иногда даже не за минуту, за секунды человек годы отдувается. Но, с другой стороны, оно же не с потолка взялось это решение. Процессы шли. И это продолжалось долго. Те проблемы, которые были, не за минуту возникли. Только за три года мы смогли привести в порядок нейронную сеть. Конечно, общественное сознание отстает от технологий. Я не один раз об этом говорил. Но Леонид Аркадьевич, учитывая общественную ситуацию, сделал все, что мог, и более того.
— Я ему шкуру спас.
— Конечно. Заодно со своей. В качестве побочного эффекта. Или ты мне будешь говорить, что думал о его шкуре, а не о своей, когда посылал сигнал катапультироваться?
— Не буду, — сказал отец, — о своей, конечно.
— Ну, и все. А он тебе ссылку ограничил, рискуя поссориться с НС.
— Не поссорился. Конечно, что он сумасшедший ссориться с НС перед референдумом.
— А что тебе лучше будет, если его прокатят?
— Нет.
— Анри, Хазаровский тессианец и либерал. Любой другой император на его месте, даже Нагорный, был бы к тебе менее лоялен.
— Да, я понимаю.
— Анри, ко всему прочему он взял на себя выплату твоих гражданских исков астрономических. Мало, да? Да ты на него молиться должен.
— Как скажете, Евгений Львович. Вот сейчас приземлимся, выйдем, куплю портрет, поставлю свечку и буду молиться.
Ройтман вздохнул.
В Беринге мы пересели в миниплан до Чистого.
Приземлились возле маленького неказистого поселка. Спрыгнули на каменистую землю.
— Все обретается по вере, — сказал отец и резко опустил на землю черную дорожную сумку. — Я всегда хотел, чтобы народ решал. Народ решил.
Мы присели на валунах, покрытых заплатами рыжего лишайника. Я, Ройтман и отец между нами.
Было холодно, по нему клочьями летели серые облака над такими же серыми сопками.
— Это лето, да? Здесь солнце вообще бывает? — поинтересовался отец, глядя на небо.
— Анри, — сказал Евгений Львович, — еще раз, с юридической точки зрения положение улучшилось. Грех жаловаться.
— Угу! Зато с фактической…
— Я идиот, — сказал я. — Кто меня за язык тянул!
— Да, ладно. Ты хотел мне помочь. В конце концов, действительно, ситуация теперь совершенно законная, а была непонятно какая. Был формальный смертный приговор — стала фактическая ссылка в место, напоминающее Аид.
— Анри, — утешал Ройтман. — Сеть есть, общаться можно, книги писать можно, будут проблемы… любые — сразу связываешься со мной. А по поводу солнца — возьми, пожалуйста.
Евгений Львович протянул отцу коробку явно медицинского вида.
— Сейчас принимай по одной таблетке в день, с ноября — по две, утром и вечером.
Отец покрутил коробку в руках.
— С ноября здесь полярная ночь? — поинтересовался он.
— Да.
— Антидепрессант?
— Не совсем, — сказал Ройтман. — Солнца здесь действительно мало. Ты к этому не привык. Моды подстроятся, конечно, но с этим препаратом адаптация пройдет легче. Будешь хорошо, ровно себя чувствовать.
