— Ты не случайно попал. Вы шли с ним бок о бок. Этот ролик всю Сеть обошел. Вы спускаетесь с ним по ступеням суда, о чем-то беседуете, и тут начинается стрельба.
Я перевернул ее руку и поцеловал в ладошку, то самое место, где скрещивались две линии, одну из них кажется раньше называли «линией удачи», а другую «линией сердца».
И уже не стал уточнять, о чем мы беседовали с Нагорным.
— И в суде вы были бок о бок и на одной стороне.
Я подумал, что в отблеске славы Нагорного, который случайно упал на меня вкупе со смертоносным лучом, есть своя прелесть. Но высказывать это вслух не стал.
— Артур, мы подадим подписи, и папа тебя простит.
— Твой папа считает, что решение суда правильное. Я с ним советовался, подавать ли апелляцию.
— Артур, подавай ради бога, мы отправим подписи в суд.
— Нагорный тоже считает, что не надо.
— Вышинский! — бросила она. — Ему бы побольше людей посадить.
Я подивился тому, как быстро славный герой Нагорный превращается в Вышинского, но промолчал.
Эти влажные глаза в тени невероятных ресниц интересовали меня куда больше всех Нагорных вместе взятых вкупе с Вышинскими.
И я коснулся губами уголка этого темного карего озера.
— Господа, мне кажется, здесь не совсем место, — услышал я голос доктора Лошаря где-то за спиной.
И Маринкины щеки налились краской.
— И Артур еще очень слаб, — добавил врач.
С последним утверждением в некотором смысле я бы совершенно не согласился.
— И в десять часов больница закрывается для посещения. Извините, Марина Леонидовна, но правила общие для всех.
Я, наверное, посмотрел на него, как на врага. Но делать было нечего, и мы с Мариной попрощались до завтра.
Утром ко мне пришел отец.
— Привет Артур! Доброе утро, господин генпрокурор.
Нагорный полусидел на кровати, но это было единственное его достижение. Подняться не пытался, да и не давали врачи.
Отец встал у окна и сложил на груди руки. По сравнению с несколько брутальным генпрокурором он смотрелся вольным художником, а не адмиралом.
— Прошу меня простить, но я, к сожалению, не могу вас покинуть, — сказал Нагорный.
— Вы нам не помешаете, господин генпрокурор, — ответил отец. — Артур, со мной связался твой адвокат. Он говорит, что ты отказываешься подавать апелляцию, хотя шансы неплохие.
Нагорный закинул руки за голову, поморщился от боли, но позы не поменял.
— Мы с Артуром решили, что он как честный и законопослушный человек, как только выздоровеет, поедет в Центр, и не будет заниматься лишним словоблудием.
— Артур, — повторил отец, полностью проигнорировав тираду Александра Анатольевича, — тебя что теперь господин Нагорный консультирует?
— В какой-то степени, — сказал я.
— А тебе не кажется не слишком разумным брать прокурора в качестве адвоката?
— Ты считаешь, что надо подавать?
— Безусловно. Во всем надо идти до конца.
— Угу, — вмешался Нагорный, — даже если ты не прав?
— Даже если не прав, — сказал отец, — чтобы не отучиться бороться в остальных случаях.
— Не досидели, мсье Вальдо, — заметил Александр Анатольевич. — Еще бы полгодика. Для ровного счета: не девять с половиной, а десять. Надо Ройтману поставить на вид: недоработка!
И глаза Александра Анатольевича приобрели тот самый службистский льдисто-стальной цвет.
— Евгений Львович вам не подчиняется, — сказал отец. — И у него на этот счет другое мнение. Вы, кстати, собираетесь идти до конца?
— Я прав.
— Несмотря на жертвы? Сколько человек пострадало три дня назад?
— Я прав, — повторил Нагорный.
— Не всегда.
— Я извинился. Если бы я шел до конца, мы бы с вами здесь не разговаривали. Как только я понял, что не прав, я остановился.
— Там дальше идти было некуда. Стенка! Все допрошены, все невиновны.
Нагорный вздохнул.
— Между прочим, у них новая методика, — заметил отец. — Они теперь вводят иглу в вену. Вроде антенны для связи с биомодераторами, насколько я понял. Так что ты морально готовься, Артур.
— Какое дело! Игла в вену! — усмехнулся Нагорный. — Совершенно не больно, как катетер. Уж, Артур, думаю не из тех, кого можно напугать булавочным уколом.
— Не в этом дело, — сказал отец. — Эффективная весьма методика. Тормозов не остается вообще. Выпотрашивает на раз. Чувствуешь себя этакой биомассой абсолютно без воли к сопротивлению.
— Спасибо за высокую оценку, — усмехнулся Нагорный, — работаем. Знаете, господа, что меня больше всего поражает в этом деле? Дело ведь плевое, возможный курс совершенно плевый: не десять лет, не год — максимум месяц в Открытом Центре! И три здоровых мужика — вы, мсье Вальдо, я и император — три дня обсуждают, подавать ли апелляцию нашему замечательному мальчику. Студенты подписи собирают! Не рыпаться, подчиниться, сделать, что сказано — и не гневить бога!
И мне стало откровенно стыдно, что я отнимаю драгоценное время «трех здоровых мужиков» на всякую ерунду.
— Не рыпаться его еще научат, — сказал отец. — В его возрасте положено «рыпаться». И нет в восемнадцать лет ничего «плевого». Артур, ты-то уверен в своей правоте?
— Нет, — сказал я. — Три дня назад был уверен.
— У тебя нет внутреннего стержня, Артур, — заметил отец. — Колеблешься, как тростник на ветру. Надо вырабатывать.
Апелляция
На следующий день я подал апелляцию.
После занятий ко мне пришла Марина. Врач разрешил мне выйти на воздух, во внутренний двор. Там была площадка для мини-гольфа, очень приличная: искусственные маленькие скалы, водопады, ручьи, модель парусника на боку, цветущий жасмин и клематисы. И восемнадцать лунок.
Рука еще болела, но я чувствовал себя вполне в состоянии составить партию. А Марина обязалась бегать за мячиком. Последнее условие казалось мне не совсем правильным, но доктор Лошарь настоял.
Нагорный увязался за нами.
— Ребята, сто лет не играл в гольф! Я вам не слишком помешаю, если поболею?
Его фото на поле для гольфа, причем большом, я видел последний раз где-то за неделю до покушения. Но сказать «слишком» раненому герою язык не повернулся. Я очень надеялся, что Игорь Николаевич ему запретит, но тот горячо поддержал идею: больному нужен свежий воздух. И чуть не на себе дотащил его до скамейки у первой лунки. Ходил господин генпрокурор еще откровенно паршиво, как древний старик. И я только сейчас заметил, что со дня суда в его волосах здорово прибавилось седины.
