Пожалуй, мой отец и отец Глеба — антиподы. Анри Вальдо — бывший вождь тессианских повстанцев, теперь вполне лоялен, но по-прежнему остается кумиром самой свободолюбивой и независимой части жителей империи. Герман Маркович Митте всегда был охранителем, слишком консервативным даже для отчима. По-моему, Данин его только терпел. Хазаровский не терпит. После смерти отчима я ни разу не видел Митте: ни на одном приеме, ни на одном фуршете с участием императора — вообще нигде. Но вокруг него собирается некое общество: в основном бывший кабинет Страдина.
Из них категорически не допущен ко двору только Герман Маркович. Остальные мелькают. Хазаровский относится к ним примерно, как к тессианским радикалам: ну, тоже наши граждане, тоже группа влияния, нехорошо обижать.
Завидую его выдержке. Мне эти люди откровенно неприятны.
С бывшим министром иностранных дел из кабинета Страдина Степаном Антоновичем Середняковым меня познакомили в первый год моей жизни на Кратосе. Тогда я совсем не понимал местных политических раскладов. Да и сейчас, думаю, не совсем понимаю.
Лощен, подтянут, элегантен, Степан Антонович мне на первый взгляд понравился. Я начал его о чем-то спрашивать, вполне историческом, безобидном и без всякой задней мысли. Он был действительно мне интересен как бывший страдинский министр. И только. Ничего больше!
— Артур Вальдо? — переспросил он с усмешкой.
— Да. Даниил Андреевич — мой отчим…
— Угу.
Умеют же некоторые люди вложить в одно короткое слово столько смысла! В этом «угу» было все: и презрение к моему тессианскому акценту, и к моему настоящему отцу, и ко мне, и холодное заявление о том, что я самозванец, и Данин самозванец, и я непонятно что делаю здесь, в приличном обществе.
Мне осталось только замолчать. Так эффективно меня затыкать умеет только Леонид Аркадьевич, но в его случае я хоть понимаю, за что и почему.
Отец
Я его сдал этот очень актуальный для меня зачет. Потом остальные зачеты и два экзамена досрочно. Сдавать было с одной стороны легко — голова совершенно ясная и работает, как часы. А с другой — трудно, потому что надо все время заставлять себя думать о чем-то другом — не о том, что через четыре, три, две недели все равно в Центр. Я чувствовал себя странно. Наверное, это высокий уровень адреналина в крови. Сердце бешено колотилось. Я его слышал, я его чувствовал, я мог сосчитать удары, не трогая пульс. Причем, не время от времени, не иногда: я все время был в этом состоянии — целыми днями, и они складывались в недели. Периодами мне даже нравилось, было в кайф. Потом я испугался, что сердце не выдержит, не сможет оно целый месяц работать в таком режиме.
И решил, что я лучше еще два экзамена досрочно сдам и сразу туда поеду, чем так мучиться.
Сдал. Плюс рекомендованную Нагорным психокоррекцию. Все шло на ура.
И экзамены кончились.
На следующий день я понял, что уже кошу. До конца отсрочки неделя, но экзамены-то я сдал, а значит, по-хорошему мне нужно прямо сейчас связываться со Старицыным и идти собирать вещи.
Но я схватился за эту формальную отговорку, что четыре недели, и медлил.
Вечером того же дня поехал к отцу в Лагранж.
Мы как всегда пили чай на террасе. Было тепло, по небу разливался долгий летний закат. Ветер принес запах лилий из соседского сада.
— Отец, а как это? — спросил я. — Как это было у тебя?
— Трусишь? — спросил он.
Я честно описал ему свое состояние.
И сделал вывод:
— Так что, наверное, да…
— Точно, — сказал отец. — Понимаешь, я же был в блоке «F». Я тебя до полусмерти напугаю своим рассказом.
— Меня не так-то легко напугать. Это так, внутреннее состояние. Внешне, я вполне себя контролирую.
— Угу. Так, только легкая бледность. Ладно, только ты дели все на тысячу. Я потом попал на три дня на «А». Это просто курорт по сравнению с тем местом, где сидел я. А ОПЦ, думаю, курорт даже по сравнению с блоком «А». На «F» одиночки. Вот там ты и сидишь. Только раз в день выводят гулять во внутренний дворик метров восемнадцать квадратных, где больше никого нет. Думаю, у них было расписание, кого, когда выводить, чтобы мы не пересекались. Общаешься только с психологами и адвокатами. Еще четыре раза в год можно встретиться с родственниками. Ко мне родители приезжали, пока были живы.
— А Джульетта? — спросил я.
— Юля? Твоя мама? Ну, ты же знаешь, что нет.
Он сказал это с такой болью в голосе, что я мысленно отругал себя за этот вопрос.
— Не знаю, — сказал я.
— Ладно. Перегорело все давно.
И я понял, что ничего не перегорело.
— Никогда не думал, что переживу ее, — сказал он. — Ладно, проехали. По мою душу психологов было два: Литвинов Алексей Тихонович и всем нам хорошо известный Ройтман Евгений Львович. Понимаешь, когда сидишь один взаперти, любой собеседник воспринимается как посланник божий. И они этим пользовались на полную катушку. Сижу я в камере, из окна видно только небо, и наверху почти под потолком маленькая форточка, откуда идет свежий воздух. Спасибо, что решетки нет. Но окно выходит во внутренний двор и не открывается. И тут Ройтман: какое счастье! Хотя Ройтман будет меня тыкать носом в мои страшные преступления.
Сети нет. У меня кольцо отобрали при аресте и вернули непосредственно перед освобождением. Мне читать давали с планшета: старинная такая штука с экраном. Но и за это я был благодарен. Теперь, насколько я знаю, в рамках поблажек от Хазаровского, там сделали внутреннюю Сеть, только по Центру, без выхода вовне, под полным контролем и со своими кольцами. Но хоть в библиотеку можно зайти нормально, через кольцо. И письма писать, как привык. Их проверят, а потом перекинут во внешнюю Сеть, если конечно побег не готовишь.
— А что были побеги?
— Нет, это невозможно, практически. К тому же после первого сеанса под биопрограммером у тебя полностью пропадает желание даже думать в этом направлении.
— А как же писали без кольца?
— На планшете стилусом — это палочка с резиновым кончиком. Или на клавиатуре. Винтажная такая вещь с кнопочками. И Хазаровский бедный на клавиатуре писал. Оно может и к лучшему: как только стал императором, тут же ликвидировал это безобразие.
— А что делали Литвинов и Ройтман?
— Господа Литвинов и Ройтман таскали меня под биопрограммер, где доходчиво объясняли, какая я сволочь. Точнее: «заставляли понять и уверовать». Потому что БПшник стирает те воспоминания, которые связаны с твоим преступлением и кажутся тебе привлекательными, и записывает то, от чего тебя трясет. Результат именно такой: постигаешь степень своего сволочизма. Тогда биопрограммер использовали меньше, чем сейчас. Было много так называемых «терапевтических» сеансов. Это, когда тебе объясняют все то же самое без БП, но не менее доходчиво. Например, мне показывали фотографии обезображенных трупов с того самого пассажирского корабля, который взорвался. Обожженные, в крови, с выпученными глазами от декомпрессии, когда их выкинуло в открытый космос. И приговаривали: «Вот это ты сделал, Анри». Там было девяносто восемь детей, между прочим. Я даже точную цифру помню.
