И мне сразу становится легче.
И я начинаю строить предположения.
— Это что блокада дофаминовых рецепторов?
— В основном, да.
И меня начинает опять медленно-медленно поднимать вверх, к солнышку.
— Американские горки, — говорю я, и язык слегка заплетается, — что потом опять вниз с высоты стоэтажной башни?
— Нет. Вторая серия, куда менее трагична.
Опять воспоминания. Те же. Только итог другой. Никакой пощечины. Я говорю Кривину что-то холодно-уничижительное. Он бледнеет, отступает на шаг. Я отворачиваюсь, пожимаю плечами. Объясняю Олейникову, в чем дело. Совершенно спокойно и так, словно Кривина здесь вообще нет. Он действительно куда-то исчезает. А я никуда не падаю. Наоборот мы с Олейниковым поднимаемся по лестнице, и выходим на крышу, к солнцу. И мне совершенно классно.
— Собачка Павлова, — говорю я и открываю глаза.
Старицын смеется.
— Ну, что ж поделаешь, все млекопитающие похоже устроены. Только собачке Павлова надо было по десять раз повторять одно и то же, чтобы перевести это в долговременную память, а вам достаточно одного — остальное сделают моды.
— Чем же мы будем остальные девять дней заниматься? — спросил я.
— У нас много работы. Это же не единственно возможная ситуация срыва. Надо проиграть похожие. Выставить планку агрессии. Мы пока этого не сделали.
— Ох! — сказал я.
— Ничего, потерпите. Это необходимо. И нужно решать проблему с дофаминовыми рецепторами. Проблема генетическая, препарат мы ввели, процесс идет, но надо мониторить ситуацию. Для вашей же безопасности… так, на сегодня хватит. Завтра сеанс будет подлиннее. Сейчас семь. Выйдите на воздух, погуляйте, отдохните. Кольцо верну после ужина.
Я вышел во внутренний двор и тяжело опустился на скамейку у стены. Светило солнце, веером пробиваясь сквозь сиреневые вечерние облака. Влажный воздух пах соснами.
— Артур! Идите сюда!
Илья махнул мне рукой. Он стоял рядом со столом для пинг-понга и держал ракетку. Подбросил вверх шарик, поймал, улыбнулся мне.
Вставать и куда-то идти совершенно не хотелось. Я чувствовал себя так, словно лес валил.
— Илья, — слабо сказал я, язык по-прежнему чуть заплетался, — давайте на «ты». Выпьем за ужином на брудершафт апельсинового сока.
Он подошел ко мне и сел рядом.
— Хорошо, на «ты». Под КТА был сеанс?
— Да.
— Заметно. Ничего где-то через полчаса пройдет.
— Тебя тоже им пичкали?
— А как же! Полтора месяца курс.
— Что каждый день?
— Сеансы каждый день, а таблетки на неделю хватает.
— Обрадовал.
— Там вообще-то разная дозировка. У тебя какая таблетка была?
Я отставил большой и указательный палец где-то на сантиметр друг от друга.
— Она, — сказал Илья. — Недельная доза.
— Понятно.
— Серьезно они за тебя взялись, совершенно без дураков. Я, признаться, думал, что в связи с незначительностью причины, обойдутся разговорами.
Я развел руками.
— Как бы ни так.
— Вот, это началась психокоррекция, — заметил он, — а до этого были предварительные беседы.
— Чувствуешь себя крысой в лабиринте, — сказал я. — Сюда крыса иди, здесь хорошо, здесь вкусный сыр, а сюда не ходи, здесь током бьет. Больно. Очень больно.
— В точку. Хотя у меня была другая метафора. Словно тебе делают операцию под местным наркозом. Ты можешь даже с хирургом поболтать, если сил хватит, но сделать ничего не можешь. И не то, чтобы слишком больно, но понимаешь, что тебя режут по живому, и все чувствуешь. Один раз вытерпеть можно. Но если это каждый день по два раза… На вторую неделю, мой психолог еще уговорил меня выпить эту дрянь, воззвав к моей совести: «Из-за вас, Илья, человек погиб, а вы лекарства пропить не можете». А на третий раз я уперся: «Хоть режьте, не буду!» Ну, ввели внутривенно. Действует в десять раз быстрее и в два раза сильнее. Так что я решил, что уж лучше буду таблетки пить.
Вскоре мне действительно стало легче, и мы с Ильей пошли к теннисному столу. И я даже попадал по шарику.
— Артур, а ты точно больше ничего не натворил, кроме той пощечины? — спросил Илья. — А то что-то очень круто. Неделя под КТА!
— Видимо, две.
— Тем более.
— Точно. Ей-богу, больше ничего. Правда, они у меня нашли психологическую травму.
— Ну, это у каждого второго.
— И дурную наследственность.
— А! Боятся воскрешения в тебе Анри Вальдо.
— Я вроде бы не давал повода.
— А как объясняют?
— Говорят, число дофаминовых рецепторов меньше нормы.
— Угу. Тоже частое явление.
На ужин мы пошли вместе и даже заказали апельсиновый сок.
— А на завтрак я не приду, — сказал Илья.
— Выпускают?
— Не совсем. Здесь есть ранний завтрак в семь часов. Для тех, кто уезжает на работу или учебу. Мы с моим психологом едем на работу устраиваться. То есть устраиваюсь естественно я, а он будет убеждать мое потенциальное начальство, что тот факт, что я был в Психологическом Центре — это не клеймо, а знак качества. Но если даже получиться, возвращаться мне надо будет все равно сюда. Так что за ужином встретимся.
— Хорошо, тогда расскажешь.
После ужина Олег Яковлевич вернул мне кольцо, и весь вечер мы проговорили с Маринкой. Было без пяти одиннадцать, когда она дисциплинированно попрощалась. Я только успел раздеться и лечь. Биопрограммер вырубил меня так же быстро, как накануне.
Утром даже не болела голова. И все было совершенно нормально. Ночью мне кажется что-то снилось. И видимо не очень приятное. Вспомнить не получалось да и не хотелось.
Ильи в столовой действительно не оказалось. Тот факт, что в десять мне предстоит очередной сеанс под КТА, ввергал меня в некоторую депрессию. Не слишком суровую, но было неприятно. И возможность поболтать с человеком близким по уровню образования и уже прошедшим через это была бы очень нелишней.
Возможность представилась, хотя и не та, которой бы мне хотелось.
— Доброе утро, Артур!
Возле моего стола с подносом стоял Старицын.
— Можно?
— Конечно, Олег Яковлевич.
— Илья будет сегодня только вечером, — сказал он, садясь.
— Я знаю. Он мне сказал. Вроде неплохой парень, никогда бы не подумал, что он убийца.
— А он и не убийца. Он шалопай. И таких шалопаев к нам попадает по несколько человек в год. А это значит, что из-за них каждый год погибает тоже несколько человек. Зла на них не хватает. И все вроде милые ребята, даже те, кого привозят по приговору. Илья хоть согласие подписал, значит, совесть в некоторой степени присутствует. У него курс окончен, начата реабилитация, и мы за него спокойны. По крайней мере, куда более спокойны, чем за тех, кто к нам не попадал. Он ничего такого больше не сделает. Но человек погиб, его не вернешь. А виновный испортил себе репутацию. И исправить ее будет трудно. И это долгий процесс. Между тем справиться с этим злом легко и просто. Ну, почему у нас никто не умер?
